Перепеча Валя
Летчик 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка 325-й ночной бомбардировочной авиационной дивизии 4-й воздушной армии 2-го Белорусского фронта, гвардии лейтенант. В действующей армии с 1941 года.Летчик связи 19-го гвардейского истребительного авиационного полка 258-й смешанной авиационной дивизии (Карельский фронт). В 46 гвардейском ночном бомбардировочном полку с 1943 года
Участвовала в составе полка в битве за освобождение Кубани, Крыма , Белоруссии, Польши наносила бомбовые удары по военным объектам врага в Пруссии, Германии
1941 год.Карельский фронт
Зинаида Дмитриевна КРУТИКОВА (Новожилова), старший писарь
управления 19-го гвардейского истребительного авиационного полка:
"Тогда же я познакомилась с единственной летчицей, прибывшей в наш полк,— Валей Перепечей. Я ее еще не видела, но уже испытывала необычайный прилив гордости: знай наших! Мы хоть и слабый пол, а если потребуется, то можем заменить и мужчин.
Валя летала на самолете связи. Девушек к тому времени распределили по эскадрильям. Они жили в казармах. Вместе с ними жила и Валя. Я пошла к ним познакомиться. В казарме стояла полная идиллия: девушки шили, штопали, стирали, гладили. Кто-то стоял дневальным, кто-то спал после дежурства.
Ко мне подошла небольшого росточка, милая, очень простая девушка и представилась:
— Перепеча Валя.
В первый момент я даже разочаровалась. Мне так хотелось, чтобы это была рослая, красивая, с гордо поднятой головой женщина. Я была очень смущена и не знала, о чем говорить. Но, познакомившись, вникнув в содержание ее души, я поняла, чем она сильна: верой в победу, в свой народ, в наши идеалы. Причем вера эта не выставлялась наружу, не выпячивалась. И за то, что она была летчицей и никогда не выпячивала этого, девушки ценили ее еще больше.
Валя была в гимнастерке, волосы коротко подстрижены. Над ее кроватью висела фотография:
симпатичная, улыбающаяся девушка с огромным букетом ромашек, в красивом платье. Это тоже была Валя. Она была красива. Фотограф сумел схватить самую суть ее красоты
Январь 1943 года
Только в начале 1943 года пришел, наконец, вызов на Пашу Прасолову и ее подруг, Катю Олейник и Валю Перепечу, — вызов из нашего женского комсомольского полка, который вел бои на Кубани.
Новичков встречала командир полка гвардии майор Бершанская. Прасолову Евдокия Давыдовна хорошо помнила еще по Батайской школе, это была одна из лучших тогдашних учениц. Да и остальных девчат командир полка приняла как родных дочерей. Первая беседа... О чем же она была? О жизни полка, конечно, о наших традициях, связывавших нас в единый коллектив, о том, как мы летаем и ведем бои... Тогда я впервые заметила у Прасоловой тот влюбленный взгляд, обращенный на Евдокию Давыдовну.
В пылающем небе войны
Валентина Ивановна ПЕРЕПЕЧА (Толстякова),
военный летчик
— Ну что, Перепеча,— сказал начальник отдела кадров,— зима бушует. Десантники в тыл врага на лыжах пойдут. А что с тобой делать? Ты ведь южанка, лыжи только на картинках видела.
— Но я еще и пилот. Я хочу летать.
— Пилот... А что — это выход. Как раз в Кан-далакше собирают тех, кто имеет летное образование. Давай-ка позвоним.
Начальник отдела кадров снял трубку, долго названивал. Наконец дозвонился и получил подтверждение: в Кандалакше собираются юноши и девушки, умеющие летать. И я поехала.
Как-то разом позади остались опасные походы, работа в операционной с тяжелоранеными. От участия в морском десанте сохранились только тельняшка, китель и фуражка с морской “капустой”. Вот в этом одеянии, с короткой “под мальчика” прической я и прибыла на аэродром.
Собралось там около 150 ребят. И среди них одна девчонка — я. Удостоверение пилота запаса, выданное мне по окончании аэроклуба в Орджоникидзе, давало мне право надеяться. И мечта моя сбылась. Я стала летчиком.
Парней вскоре распределили по летным училищам — доучиваться. А меня сразу назначили шеф-пилотом командира 258-й смешанной авиационной дивизии, воевавшей в составе Карельского фронта.
По прибытии на место была зачислена в штат 19-го гвардейского истребительного авиационного полка, которым командовал опытный летчик-истребитель полковник Рефшнейдер. Немец по происхождению, Георгий Александрович знал, насколько опасно было находиться на передовой с такой фамилией. Причем опасность подстерегала его с двух сторон. Со стороны врага — как само собой разумеющееся. Длинные руки немецкой разведки могли дотя нуться до него и до его семьи и уничтожить ешу до того, как он поднимется в воздух.
Но не меньшая опасность грозила от своих. Представители собственной контрразведки следили за каждым его шагом. Стоило ему чуть-чуть оступиться, и он был бы арестован. И только беспредельная преданность Советской Родине, храбрость и героизм позволили ему пройти свой путь, путь
воздушного бойца, до конца.За личное мужество, талант военачальника Георгий Александрович был награжден двумя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, двумя орденами Александра Невского, полководческим орденом Кутузова, орденами Отечественной войны обеих степеней. Красной Звезды, а также орденами иностранных государств, медалями.
А вот фамилию он все-таки сменил. И стал Георгий Александрович Калугиным. В тот момент, когда я прибыла в полк, Калугин был в зените славы. Летчики дрались самоотверженно и бесстрашно. Любое задание вышестоящего штаба выполнялось успешно и незамедлительно. Калугинцы работали в интересах не только 7-й Воздушной, но и наземной армии.
Меня назначили на место погибшего капитана Руденко. Он сел вынужденно на озеро, и фашисты прямо с воздуха расстреляли его. История грустная, но тем не менее я с радостью приступила к работе. Мой старенький, изношенный ПО-2 стал мне верным другом на целых полтора года. То, что мне доверили самолет, для меня было счастьем. И хотя скоростенка у него была черепашья, каких-то 100—120 километров в час, а против ветра и того меньше, все же это был самолет. И я летала.
Летать приходилось по всему Карельскому фронту: от Апатит до Ваенги и Грязного на Севере. Иной раз по нескольку дней скитались по чужим гостиницам (если гостиницей можно назвать землянку для прилетающих) и домой возвращалась через неделю, а то и две.
Георгий Александрович относился ко мне хорошо. Вскоре он был назначен на должность командира дивизии. Я охотно выполняла его поручения. Ему нравилась моя исполнительность. И однажды я ему высказала свою мечту стать истребителем.
К моему удивлению, он спокойно воспринял мое дерзкое желание и пообещал сам вывезти меня на двухместном “киттихауке”. Я была на седьмом небе.
Георгий Александрович даже хотел сделать меня
ведущей. Я впереди, а ребята прикрывают.
Однажды в районе нашего аэродрома состоялся жестокий воздушный бой. Один из наших летчиков со снижением ушел на озеро. Я тут же заняла место в кабине своего самолета, запустила мотор и рванулась за ним. Я знала, была уверена, что он ранен, что ему нужна помощь. Перескочив через сопку, я вышла на озеро и увидела стоящий на льду самолет. Неподалеку от машины лежал летчик. Снизившись до бреющего, я обратила внимание на то, что фонарь кабины был пробит автоматной очередью. Села на озеро, подбежала к летчику. Шлем на затылке был весь изрешечен. Летчик был мертв. В горячке боя летчик думал о том, чтобы сохранить технику. Я вернулась и доложила обо всем командиру дивизии. Он послал туда людей. Они вывезли тело летчика.
Этот случай нас еще больше сблизил. Я чувствовала себя нужной, знала, что меня всегда ждут, куда и на сколько бы дней я ни улетала. Но однажды все это рухнуло. Вернувшись из длительной командировки, я не застала Калугина. Его перевели от нас. На аэродроме, неподалеку от самолетов, стоял начальник штаба дивизии с каким-то незнакомым мне офицером. Я сдала машину технику и направилась к начальнику штаба доложить о выполнении задания. Подошла, вскинула ладонь к виску. В этот момент офицер обернулся. Это был полковник. Я спросила у него, как у старшего по званию, разрешения обратиться к начальнику штаба. Он сурово посмотрел на меня, перевел взгляд на начальника штаба и говорит:
— Это что за недоразумение?
— Ваш шеф-пилот, товарищ полковник.
— Шеф-пилот?! Вы что, смеетесь?!
— И толковый пилот, товарищ полковник.
Но полковник Шанин, новый командир дивизии, видимо, не признавал “толковых пилотов” из числа женщин. И на этом он явно, как сейчас говорят, зациклился. Отношения с командиром дивизии явно не складывались.
Все эти дни я очень переживала. Подумать только, Калугин хотел меня переучить на истребителя, а этот на ПО-2 не доверяет летать. И надо же было случиться происшествию, которое мне и моему пассажиру командиру эскадрильи “Комсомолец Заполярья” майору Г. Громову едва не стоило жизни.
Самолет мой был тихоходный, и пассажиры, которых я возила в задней кабине, очень нервничали. Хватались за ручку управления самолетом, пытались управлять. А это мне очень мешало. И я сняла в задней кабине штурвал. Сидите, миленькие, и не дергайтесь.
Жора подошел ко мне веселый, улыбающийся. Шутка ли — целую эскадрилью новеньких самолетов получал.
— Ну как, Валентина, полетим?— спросил он.
— Полетим.
Мы заняли места каждый в своей кабине. Я еще успела перекинуться парой слов со своей симпатией Ванечкой Бочковым. И полетели.
Прямо по курсу стояло солнце. Оно слепило глаза, мешало пилотировать. Да и в голове у меня вихрились самые неподходящие мысли: отношения с “дедом”, улыбка Ванечки. Мотор тарахтел свою неумолчную песню. “Дед” мне явно портил настроение. Убежденный в том, что женщины на войне приносят несчастье, он игнорировал меня, не хотел замечать. А то, что я моталась по всему фронту, рискуя быть сбитой в любой момент, ему и в голову не приходило.
“Нет,— думала я,— не на ту нарвался. Ты еще не знаешь моего характера. Ты не знаешь, что я и парашютист, и всадник, и бригадир, и разведчица. Хоть бы спросил, как я с морячками-десантниками в тыл врага ходила. Так вот буду я истребителем, хоть ты лопни, старая кочерыжка!”
Ну а что касается Ванечки Бочкова, тут все разворачивалось медленно. Ваня был лучшим летчиком в полку. Он уже был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды. А поскольку конца войны еще не было видно, то все были уверены, что именно он станет одним из первых Героев Советского Союза в полку.
И потом, Ванечка был красив. Один ласковый, пронизывающий насквозь взгляд чего стоил. Как посмотрит — так сердце тает... Стройный, подтянутый, всегда улыбающийся. Казалось, война — это его постоянное занятие. Он играючи расправлялся с фашистами.
Ко мне он относился хорошо. Даже ласково. Одно мешало: он был женат. Умом я понимала, что не должна, не имею права посягать на чувства человека, у которого уже был сын. Но... стоило встретить его — и ум расходился с сердцем.
Такие вот мысли одолевали меня. Небо было чистое. Фашисты, на мое счастье, угомонились. Только солнце слепило глаза и не давало всмотреться в горизонт. Я уверенно пилотировала свой “воздушный тихоход”. И вдруг в какой-то момент слышу голос Жоры Громова. Он кричал. А в следующее мгновение слева по курсу показалась тень. Не понимая, что это может быть, я инстинктивно рванула ручку управления самолетом вправо. И вовремя. Слева на вершине сопки росла сосна. А поскольку я летела над самой землей, а солнце слепило глаза, я не заметила ее. Самолет удалось сохранить, но мы были на грани гибели. И нетрудно было представить, чего можно ждать после приземления от моего пассажира, отчаянного летчика, будущего Героя Советского Союза Георгия Громова.
Мы, можно сказать, удачно отделались. Я только краешком крыла задела сосну. Одна из веток зацепила растяжку элерона и вырвала ее из заделки вместе с крепежным “кабанчиком”. Техники на земле, осмотрев машину, заявили, что лететь нельзя до устранения неисправности. Но я сама отсоединила растяжку и улетела на свой аэродром.
Разумеется, и этот случай стал известен Шанину. Он, конечно, рассвирепел, чертыхался, хотел меня посадить на гауптвахту. Но летать было некому, и я оставалась на свободе. А тут события приобрели динамизм.
С передовой сообщили, что неподалеку упал сбитый нашими немецкий бомбардировщик. Самолет падал аккуратно, и если по курсу оказалась приличная поляна, то экипаж наверняка жив.
“Дедушка” вызвал меня на КП и, не глядя в глаза, хмуро произнес:
— Полетите на поиски самолета. Вас будет охранять звено лейтенанта Дмитрюка. Самолет надо во что бы то ни стало найти!
Я произнесла “Есть!”, повернулась налево-кругом и направилась к самолету. Мой названный братишка Григорий Дмитрюк в окружении своих соколов тоже спешил к самолетам.
Летала я не меньше часа, пока отыскала “Фокке-Вульф-190”. А когда вернулась, услышала в адрес своего преданного тихохода такое... Скорость моего самолета едва достигала 100 км/ч. К тому же, высматривая местность, я летала не по прямой, а “змейкой”. У истребителей же скорость в три с лишним раза выше. И они, кружась надо мной, буквально топтались на месте.
Но задание было выполнено. Мне удалось-таки отыскать фашистский бомбовоз, сообщить его координаты, и вскоре с передовой сообщили, что экипаж взят в плен.
А потом мне приказали отыскать выпрыгнувшего из сбитого самолета немецкого летчика. Это уже было посложнее. “Фокке-Вульф” машина крупная. А тут человек. Он в любую расщелину спрячется, под любым деревом укроется.
Долго мне пришлось “пилить”. Летала буквально над верхушками деревьев, по едва приметным признакам пыталась определить направление его движения. И все-таки я его нашла!
Фашиста взяли. На допросе он разоткровенничался и сказал, что им, немцам, за каждый сбитый советский самолет платят большие деньги. А за самолет связи — в три раза больше, чем за истребитель.
Вот тогда “дедушка Шанин”, кажется, окончательно помягчел, стал разговаривать со мной. Я осмелела и высказала ему свою мечту стать истребителем. “Дед” рассмеялся. Но, заметив мой напряженный взгляд, притих и, подумав, сказал:
— Ладно. Вот соберут двухместный “киттихаук”, и вывезем тебя. А там видно будет.
Но время шло. Жизнь продолжалась. Я летала в самых сложных метеорологических условиях. Однажды в газете “Боевая вахта” корреспондент Шевцов даже расписал мою посадку в тумане. Мастерство мое росло от полета к полету. Я набиралась опыта, сообразительности, стала осмотрительнее.
Однажды в красивый зимний день везла я штурмана дивизии. Настроение было прекрасное. Север — удивительный край. При всей сложности климата он не давил, наоборот, вызывал жажду деятельности. А может быть, это все шло от молодости? Во всяком случае, хотелось петь, любить, обнять весь белый свет.
И в этот момент я обнаруживаю три быстро увеличивающиеся точки — истребители! Что делать? Они же меня расстреляют, как в тире.
Внизу показалось озеро. Снижаюсь. В двух-трех метрах от поверхности льда выравниваю и приземляюсь. А в это время надо мной уже завязался бой. Совершенно случайно над озером проходили наши штурмовики. Они и вступили в бой с немецкими истребителями. Воздушные стрелки обрушили огонь своих пулеметов на фашистских стервятников, и те ретировались за сопку.
Я благополучно взлетела и повезла штурмана дальше. А ситуация была точно такая же, как у моего предшественника, капитана Руденко. Не окажись штурмовиков, расстреляли бы меня с воздуха.
А потом случилось горе. Такое горе, которое надолго осталось незаживающей раной: погиб Ванечка Бочков. Погиб у меня на глазах.
4 апреля 1943 года я находилась на КП рядом с командиром дивизии, когда в воздухе пара в составе И. Бочкова и П. Кутахова завязала бой. К тому времени на самолетах уже были установлены рации, и мы слышали весь радиообмен между Бочковым и Кутаховым.
Вначале они дрались за облаками. Потом фашисты нырнули в облака. Ванечка устремился следом. Но фашист оказался хитрее. Он, видимо, сделал маневр и из облаков вышел позже Бочкова и буквально у него на хвосте. Кутахов шел сзади, когда он вывалился из облаков, все уже было кончено. “Мессер” дал залп из всех пушек и пулеметов. У нас на глазах самолет Бочкова стал разваливаться: вначале киль, потом стабилизатор.
Ванечка сумел каким-то чудом выбраться из падающего самолета, но... сил раскрыть парашют уже не хватило. Так он и упал в лес, где его нашли. Меня же это так потрясло, что я с криком убежала с КП, спряталась в землянке и долго не могла прийти в себя. Ребята потом говорили, будто Шанин хотел послать меня на поиски Ванечки. Но, узнав о моем состоянии, послал другого.
На душе стало пусто. Меня в те дни в числе других наградили медалью “За отвагу”, но даже это прошло для меня почти незамеченным.
Вот в этот момент ко мне и подошел командир полка Алексей Ефимович Новожилов.
— Смотрю я на тебя, Валентина, и думаю...
— О чем, Алексей Ефимович?
— Хорошая ты дивчина. Летаешь исправно, ведешь себя примерно. Такие, как ты, очень партии нашей нужны.
— Партии? Что вы, Алексей Ефимович, мне ли вступать в партию?
— Не понял.
— Ну... не созрела я для партии. Глупенькая еще.
— Это кто же тебе сказал такое?
— Да я сама знаю. Влюбилась вот в Ванечку Бочкова, так чуть голову не потеряла.
— А в него и влюбиться было не грех. Таких красавцев на всем фронте раз-два и обчелся. И потом, почему ты считаешь, что любить нельзя? Разве можно запретить любовь? Тот, кто полюбил,— счастливый человек.
— Вот и привалило мне счастье.
— Ну, милая, ты сама летчик. Прекрасно понимаешь, что все мы ходим под Богом. В любую минуту каждый из нас может погибнуть. Так что же, ничего не делать?
— Да ведь больно, Алексей Ефимович.
— А вот этого показывать нельзя. Ты командир экипажа. У тебя в подчинении люди. А нюни распустила. Возьми себя в руки и подумай, о чем я тебе сказал. Потребуется рекомендация—дам. И Калугин даст. Я знаю.
Вот так и был решен вопрос о моем вступлении в партию. Разумеется, я очень трусила. Боялась, чтобы на собрании не прокатили. Но коммунисты единогласно проголосовали “за”, и меня приняли кандидатом в члены ВКП(б).
К лету 1943 года был собран “киттихаук”. Я готовилась к тренировочным полетам. Мысленно уже видела себя истребителем.
И вдруг — новость: в дивизию пришел приказ Верховного Главнокомандующего о пополнении 46-го женского полка ночных бомбардировщиков. Полк нес большие потери. Поэтому приказ был разослан по всем полкам. И меня направили на юг, к Бершанской.
Перед этим произошло самое смешное. Шанин, узнав о том, что меня забирают, встал на дыбы.
— Не отдам,— кричал он в телефонную трубку.— Возьмите любого летчика, а ее не отдам!
Тот, кто находился на другом конце провода, видимо, терпеливо разъяснял, что приказ не обсуждается. А если уж он так настаивает, пусть напишет рапорт.
— И напишу!— гремел “дед”.— Лучших летчиков отбирают. Кого я на ее место назначу? Она же в тумане летать может.
Посадка в тумане, кажется, окончательно решила дело. Шанин бросил фразу, забыв о том, что полк-то Бершанской летает ночью. И те, кто в тумане могут летать, там будут очень кстати.
Три рапорта написал “дед”, один страшнее другого. Они не были удовлетворены.
Мы тепло, совсем не так, как когда-то познакомились, расстались, и во второй половине августа 1943 года я отбыла к новому месту .назначения.
Женский гвардейский полк гвардии майора Е. Д. Бершанской дислоцировался в районе станции Пашковской под Краснодаром. Работал он на самолетах ПО-2, которые немцы назвали просто и исчерпывающе —“руссфанер”. Фанера на плоскостях, стрингеры, нервюры, лонжероны были обклеены перкалью и покрыты эмалитом — специальным бесцветным лаком. Пятицилиндровый мотор воздушного охлаждения. Грузоподъемность его была вначале 200 кг. А потом, когда заставила нужда, девчонки стали брать по 400: бомбы, гранаты, листовки.
Летали только ночью. Ориентировались как совы. Взлетали и садились при трех фонарях “летучая мышь”, с трех сторон загороженных металлическим козырьком: один фонарь в начале взлетной полосы, второй — на посадочном Т, третий — в конце взлетной. Если сказать честно, это было равнозначно посадке на свет папиросы. Причем вначале даже парашютов не брали. Считали это бесполезным делом.
Меня назначили в эскадрилью Марины Чечневой. Что это была за женщина! Красивая. Сильная. Мужественная. Настоящий Герой Советского Союза.
По ее распоряжению мне дали несколько полетов “под колпаком”— в “слепой кабине”. Потом несколько полетов в облаках. И когда убедились, что я справляюсь, приступили к ночным полетам.
На этом подготовка была закончена, и я была допущена к самостоятельным полетам на выполнение боевых заданий. 268 раз поднималась я в ночное небо в полку Бершанской, 268 раз сбрасывала бомбы, листовки, вырывалась из клещей прожекторов. И все это время в душе хранила любовь к Северу, к Заполярью. Не было дня, чтобы я не мечтала стать истребителем, не вспомнила ребят и девчат из 19-го и 20-го гвардейских полков. Не поговорила мысленно с Г. А. Калугиным, моим первым командиром, с А. Е. Новожиловым, давшим мне рекомендацию в партию. И даже “дедушка” Шанин нашел свое место в моем девичьем сердце. Мне снились полеты на бреющем, между деревьями и валунами.
И вот наступила другая, совсем не похожая на ту, которая уже стала историей, жизнь. Здесь был целиком женский коллектив. Командир полка гвардии майор Е. Д. Бершанская была решительной, смелой и в то же время очень женственной женщиной. Совсем не похожей на нее, но по-своему тоже замечательной была Е. Я. Рачкевич, замполит полка. И конечно во многом здесь было легче. Ведь там, на Севере, мужчины-снабженцы даже представления не имели, что нужно женщине помимо обычного женского белья. А тут все было как положено.
Тут регулярно проводились собрания, разборы полетов, встречи. Партийно-политическая работа была на высоте.
И все же... чего-то не хватало. Может быть, крепкой мужской дружбы?
Взлетали мы во время заката. Нагруженные до предела, с трудом отрывали колеса от взлетно-посадочной полосы и уходили во мрак. Как мы летали — до сих пор диву даюсь. Ведь ориентиров почти никаких. И потом... сам самолет ПО-2— это такое сооружение, что немцы два года не могли поверить, что советские летчицы (девушки!) применяли их на бомбометании. Им просто в голову не могла прийти такая дерзость. И лишь после того как мы разрушили и уничтожили у них несколько штабов, складов, эшелонов, они спохватились и стали посылать на нас ночных истребителей. Вот тогда наши девушки стали гибнуть. Потери были ужасные.
Летать я начала со штурманом Полиной Питкелевой в составе 4-й авиационной эскадрильи. Потом (опять же из-за больших потерь) мой экипаж перевели на пополнение во 2-ю эскадрилью, к Наде Поповой. Вот с этой эскадрильей мне и предстояло пройти нелегкий, но не менее интересный, чем в Заполярье, боевой путь.
Создав мощную линию обороны на юге, немецко-фашистские войска, как потом выяснилось, прилагали большие усилия к тому, чтобы отвлечь внимание советского командования от готовящегося наступления под Курском. Ставка Верховного Главнокомандования приказала войскам Северо-Кавказского фронта перейти в наступление и уничтожить засевшую на Тамани вражескую группировку.
Фашисты сопротивлялись, как обреченные. В поддержку наземных войск они сосредоточили в Крыму и на Таманском полуострове крупную авиационную группировку, насчитывающую около тысячи самолетов. Истребительная авиация состояла из лучших эскадр “Удет”, “Мельдерс”, “Золотое сердце”. Летчики этих подразделений прошли Францию, Бельгию, Польшу. Каждый имел до сотни сбитых самолетов. Летали они в любых метеорологических условиях. Бой вели виртуозно. Вот почему командование сосредоточило на этом участке фронта большие силы авиации, насчитывавшие также тысячу с лишним самолетов. В их числе был и полк ночных бомбардировщиков Е. Д. Бершанской.
Теперь известно, что по количеству воздушных боев и участвовавших в них самолетов воздушное сражение над Кубанью было одним из самых крупных. Враг потерял 1100 самолетов. Из них 300 на земле, часть из которых приходится на наш полк.
В те дни мы не произносили слов “героизм”, “мужество”, “отвага”. А вот сегодня можно без ложной скромности сказать, что эти качества нашим летчицам приходилось проявлять в каждом полете. Еще задолго до цели нас встречали снаряды зенитных пушек, эрликонов, ловили лучи прожекторов. За нами охотились ночные истребители. Многие из нас гибли, сгорали факелами над целью. Полет на задание можно было назвать полетом на расстрел. Но не было случая, чтобы кто-то из нас струсил, не захотел лететь. Даже в мыслях не было такого.
Запомнился полет на мыс Херсонес. Цель — бомбардировка аэродрома, с которого фашисты вывозили остатки своих войск. Опыта у нас было мало: у меня только шестой полет, а у моего штурмана Полины Питкелевой — девятый.
Ночь была лунная, светлая. В воздухе шарили прожектора. А мы еще и шли со стороны луны. Полина говорит:
— Не смотри по сторонам. Прожектор ослепит.
Я и сама знала, что стоит посмотреть на луч — сразу потеряешь ориентировку и свалишься в штопор.
Мы подходили к цели. Впереди нас заходил на посадку немецкий самолет. В какое-то мгновение мечущийся прожектор схватил-таки меня. Я, сцепив зубы и стараясь не потерять ориентировку, отдала ручку управления от себя, ПО-2 устремился к земле. И надо же — мы вырвались из клещей прожекторов. Опустились в лощину и оказались ниже гор, на которых были установлены прожектора и эрликоны.
Я в душе торжествовала: выкарабкались из лап смерти. И вдруг Полина по переговорному устройству говорит:
— Я бомбы не сбросила.
— Как?! Ведь мы проходили над аэродромом!— кричу я.
— Показалось, что промажу. Не захотела впустую бросать.
— Ми-ла-я! Это что же, возвращаться?
— Решай.
Легко сказать — решай. На борту 400 кг бомб. Да если при посадке хоть одна из них сдетонирует, что от нас останется?
В разряженном пространстве между гор по спирали с трудом набираю высоту. Мотор ревет, и кажется, еще усилие — и разорвется на куски. Но нет, выдержал родимый. Набрали высоту и со стороны моря попали на аэродром...
Полет длился в два раза дольше обычного. Нас, как выяснилось, уже перестали ждать. А мы вернулись.
А какое чувство восторга охватило нас над Севастополем, когда мы в Северной бухте взорвали склад боеприпасов. Как они рвались — снаряды! Причем там же хранились и разноцветные патроны. На земле начался настоящий фейерверк: красные, синие, зеленые снаряды, прочерчивая огненные трассы, как шальные метались над землей. Мы топали ногами, кричали: “Ура!”, пели песни:
Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.
И вот освобожден Севастополь. Радостно сознавать, что в этом есть и твоя заслуга.
И снова в путь. На этот раз в составе 4-й Воздушной армии во главе с генералом К. А. Вершининым — на 2-й Белорусский фронт, под Могилев, в распоряжение Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского.
И там работы нам хватало. Войскам предстояло окружить и уничтожить мощнейшую группировку противника. Причем окружение должно было состояться в 200 км от переднего края обороны. Советские военачальники не просто научились воевать, а в совершенстве овладели искусством планирования боевых операций.
Так вот, пока наземные войска окружали 100-тысячную армию гитлеровцев на земле, мы, авиаторы, потихоньку колошматили их с воздуха. “Руссфанер” и там показал себя великолепно.
В начале июля 1944 года группировка противника была окружена и разгромлена. Мы перелетели под Минск и оттуда через Бельск, Белоостров стали летать в Польшу. Бомбили Ольштын, мосты через Вислу, участвовали в освобождении Варшавы.
В Польше мне вручили орден Отечественной войны 1-й степени. В сравнении с наградами тех, кто пришел в полк раньше меня, это довольно скромная награда. Наши девушки имели к тому времени ордена Красного Знамени, Ленина. Были даже Герои Советского Союза.
Но что кривить душой, я была искренне рада награде. Ведь этот орден был в золоте, и вручен был не за красивые глаза, а за 268 боевых вылетов, каждый из которых мог стать последним.
В декабре 1944 года я последний раз поднялась в воздух как ночной бомбардировщик. В полете мне стало плохо. Я с трудом с помощью штурмана Полины Питкелевой привела машину на свой аэродром, села с бомбами на борту. Не помню, как покинула кабину. Меня тут же уложили на носилки и увезли в госпиталь. Там я пролежала с 12 декабря 1944 года по март 1945-го.
Что это было? Нервы? Усталость? Скорее всего, все в комплексе. Спали мы урывками, преимущественно днем. Полеты проходили в состоянии предельного напряжения. Да еще гибель подруг чуть ли не через день...
Свой полк я догнала уже в Нойбранденбурге. Командир полка, изучив мои сопроводительные документы, решила больше на бомбометание меня не посылать, и я снова стала исполнять обязанности шеф-пилота по связи.
За годы войны я налетала 700 часов. 700 часов за штурвалом самолета в пылающем небе войны! Это много. Особенно для женщины. У меня одиннадцать государственных наград и... три внука.
Зима 1944 года. Пересыпь
Счастливыми хотели быть все, и нам сразу расхотелось спорить. Однако не всегда мирно, без конфликтов притекала наша фронтовая жизнь. Бывала по-всякому.
...В тот день с утра шел мокрый снег, тут же тая. А к вечеру запуржило. Метель настающая - косая, с ветрам. Серые вихри то налетали на стены домов, рассыпаясь колючей пылью, то со свистам мчались по обледенелому полю.
Мы даже на аэродром не выехали: прогноз неблагоприятный на двое суток. Сидели, наслаждаясь теплом и покоем. Только что кончились занятия. Мы уже собрались на ужин, когда в дверь ввалился парень, весь обсыпанный снежной пылью. Это был знакомый летчик из соседнего полка.
- Какая нелегкая в такую погоду тебя занесла? -спросила Нина Данилова.
- У нас годовщина полка. Приехал за вами...
- Мы же ночники. Вдруг вызвездит...
- Вы что, не в.идите, какая погода. Это дня на три, считайте..
- Не отпустят.
- Часа на четыре. Автобус у подъезда. И обратно привезем.
Нина заколебалась.
- А ты поедешь? - спросила она меня.
- Я там никого не знаю.
- А меня знаешь? - спросил парень.
- Немножко.
- Ну и поехали.
Нина Х., которая была в это время за командира эскадрильи, отпустила нас. В автобусе мы увидели Валю Перепечу, Сашу Хорошилову и еще трех девушек.
В 23.00 мы уже были дома. А утром разразился скандал: нас обвинили в «самоволке»! Исключая Хорошилову. Она - комсорг. Ей можно было там быть. Мы с Ниной не придали сначала серьезного значения этому обвинению, потому что нас отпустила замкомэска. Но потом оказалось, что командир полка запретила всякие увольнительные. Марина Чечнева наказала Валю Перепечу, посадив ее под арест в какую-то заброшенную землянку.
Мы с Ниной были в другой эскадрилье, у М. Смирновой и ждали ее возвращения из командировки. Время шло. Мы летали на задания, а настроение было хуже некуда. Нина утешала меня:
- Перемелется, мука будет. А на Нину не обижайся. Всякое бывает.
Вызвали на бюро. Я еще надеялась, что Нина Х. снимет с нас это обвинение. Потому мы решили с Даниловой: не оправдываться, молчать и ждать, что скажет Нина.
В комнате, ,где заседало бюро, было тесно и всем не хватало места. Я остановилась у двери. Сначала выступала комсорг Саша. Долго говорила о значении дисциплины. На том злополучном вечере она была совсем не такой: веселой, смеющейся. А сейчас – недобрый взгляд, металлические нотки в голосе. Потом выступали другие. Говорили и обо мне. Но слова слабо доходили до меня. Я напряженно ждала выступления Нины Х. Вот она встала, неторопливо обвела глазами собравшихся и спокойно сказала:
Штурман? Хороший. Во всем остальном - захочет - горы свернет, не захочет -танком не сдвинешь.
Меня захлестнула огромная обида. Уже не владея собой, я ударила ногой в дверь, выбежала .на улицу и, проваливаясь 'в глубоком снегу, побежала к морю. Если бы я задержалась еще на мгновение, то услышала бы слова Нины Ульяненко:
- Надо уметь направлять ее, чтоб она всегда горы сдвигала...
Но этих слов я уже не услышала...
Прошел почти месяц. Как-то к нам приехал полковник Морозов, начальник политотдела дивизии. Вызвал на беседу. Поздравил с успехами в боевой работе (каждую ночь летали в сложнейших условиях), а потом о«самоволке» речь завел. Этот немолодой уже человек своим по-отечески теплым тоном незаметно вызвал нас на откровенность. И мы наперебой выложили ему все свои огорчения и обиды. Рассказали, как мучительно переживается иногда самая незначительная размолвка после напряженного полета, когда приходится держать все нервы в кулаке. После этого разговора «самоволку»нам больше не припоминали.
О.Голубева
