Однажды мы шли с Клавой Серебряковой по улицам Москвы. Как это всегда бывает при встрече с добрым старым другом, мы обе испытывали волнующее чувство душевной близости и ту особую радость, которая неизменно возникает в подобных ситуациях.

А говорили мы о нынешних заботах. Клава приехала для сдачи кандидатского минимума и с увлечением рассказывала о теме своей работы. Потом ее лицо осветилось знакомой милой улыбкой Клавы-джан, как мы называли нашу подругу в полку. Она стала рассказывать о своей дружной семье: о муже, о двух подросших дочерях.

— Как ты все успеваешь? — искренне удивлялась я.— Ведь столько прожито и пережито...

— Что ты, Марина?! Жизнь только начинается...

Я посмотрела на подругу. Глаза ее были по-прежнему одного цвета с небом, в котором когда-то, давным-давно, водила свой самолет юная Клава Серебрякова, сначала учлет Стерлитамакского аэроклуба, затем курсант Херсонской авиашколы, инструктор Тбилисского аэроклуба и, наконец, летчица Таманского женского авиационного полка.

Детство у Клавы было трудным. Она росла в голодные двадцатые годы одиннадцатым ребенком в семье. Ее появление на свет не было радостным событием для родителей: прибавился лишний рот. Но вскоре отец и мать уже не представляли, как могли бы жить без этой маленькой хохотуньи. Девочка была ласковой и трудолюбивой, от ее улыбки светлей становилось в доме. А дом был полон горьких воспоминаний. Старший сын Серебряковых шестнадцатилетним парнишкой ушел добровольцем на гражданскую войну и сложил голову в бою с белогвардейцами. Другой Клавин брат, Федор, в те же годы был партизанским связным, попал в плен к врагам. Его страшно изувечили. И все же Федору впоследствии было суждено драться с фашистами в Великую Отечественную войну, с которой он не вернулся.

Семи лет Клава лишилась отца. Серебряковы жили хотя и трудно, но все дети посещали школу. Клава окончила семилетку в родной Николаевке и поехала учиться в Стерлитамак, в педагогическое училище. Жизнерадостную, общительную девушку избрали комсоргом училища. Будущее казалось Клаве простым и ясным — она станет учительницей. Или... Девушку часто тревожило одно воспоминание детства.

Самолет в небе! Он приземлился на поле возле ее деревеньки. Все сбежались к машине, из которой вышли пилот и врач, прилетевший к тяжелобольному, чтобы срочно сделать операцию. И ребятишки, и взрослые глядели на крылатое чудо, раскрыв от удивления рот. У маленькой Клавы тогда сильно-сильно забилось сердце. С тех пор она не могла спокойно видеть серебристые крылья самолета.

Занимаясь в Стерлитамакском педучилище, Серебрякова поступила в аэроклуб. Год посещала группу авиамехаников, что помогло хорошо узнать устройство самолета. Затем перешла на пилотское отделение.

Как великого праздника, ждала она первого самостоятельного вылета. И прошел он отлично. Четырнадцать минут, которые девушка провела в воздухе, внушили уверенность, что большая крылатая машина подвластна ей. А значит, будет подвластна и сама судьба!

Семнадцатилетняя Клава Серебрякова получила сразу два диплома: летчика и учителя!

Первый урок запомнился так же, как первый полет. Как не волноваться, когда на тебя смотрят тридцать пар детских глаз! Смотрят с любопытством, интересом, вниманием, Многое узнали ребята от своей учительницы. На уроках как бы раздвигались стены класса, и дети «совершали» кругосветные путешествия на кораблях, разрезающих морскую гладь, «мчались» на собаках сквозь белую тундру, «пробирались» к оазисам через зыбучие пески пустынь на плавно шагающих двугорбых верблюдах. Только о самолетах она почему-то никогда не говорила своим ученикам. И все-таки проныры-мальчишки разузнали, что их молодая учительница — летчица-спортсменка.

Так кто же она все-таки? Учительница и летчица или летчица и учительница? Клава понимала: главным должно быть что-то одно. И после мучительной внутренней борьбы решила—авиация. Только она. На всю жизнь, безраздельно — авиация!

В 1938 году по путевке комсомола Клава Серебрякова поступила в Херсонскую авиашколу Осоавиахима. А закончив курс обучения, получила звание летчика-инструктора и назначение в Тбилисский аэроклуб.

Пьянящая роскошь кавказской природы пришлась по душе девушке. А своеобразная красота старинного Тбилиси властно покорила ее.

Вначале Клава преподавала в аэроклубе теорию полета и аэронавигацию. Потом на ее плечи легла вся штурманская подготовка учлетов. Опыт педагогической работы помог ясно и доходчиво передавать свои знания слушателям.

С первых дней войны Клава поняла, что не сможет оставаться в тылу. Аэроклуб был сразу преобразован в военную школу. Серебрякова подготовила тридцать шесть пилотов и сама готовилась экстерном сдать экзамены на звание офицера. Ей казалось, это будет способствовать быстрейшей отправке на фронт.

Клава сдала уже все предметы по зачетной ведомости. Требовалось последнее; заключение начальника школы, И полковник Маслов дал свое положительное заключение. Серебрякова получила звание младшего лейтенанта.

Как много воды утекло с тех пор...

Сколько тогда ей было лет?

Столько, сколько, должно быть, тем молоденьким девушкам, что как раз прошли мимо нас по бульвару.

— Мы с тобой законченные неудачницы,— донеслось до нас.— Опять не попали в институт! Такая, видимо, судьба. Не везет...

Я невольно улыбнулась. Милые девушки! Действительно, это серьезная неудача — провалить вступительные экзамены в институт. И настроение, конечно, скверное, но зачем клясть судьбу? И подумала о том, как легко порой молодые люди пасуют перед малейшими трудностями, вместо того чтобы преодолевать их...

Взглянула на Клаву. На лицо ее легла тень, в углах рта обозначились суровые складки. Я знаю, она ненавидит слова «не везет», «неудачница», поэтому, наверное, так повлиял на нее случайно услышанный разговор.

— Я немного устала. Давай посидим,— предложила подруге.

Мы присели на скамью. Клава откинула голову, полузакрыла глаза.

«Не надо,— мысленно говорю я.— Это слишком мучительно. Не вспоминай». Но иногда бывает — не вспоминать просто нельзя. Закроешь глаза, и чудится, что воздушная волна качает твой самолет все сильней и сильней. А внизу земля, занятая противником... «Болтанка» становится невыносимой. Нужно взять себя в руки, но воспоминания настойчиво поднимаются в памяти. Надо же было в конце войны случиться такому...

В сырую ночь, ранней весной сорок пятого года Клава Серебрякова вместе с нами вылетела бомбить военные объекты в районе Гданьска. Еще после обеда серые, плотные тучи надвинулись на аэродром. Синоптики обещали десятибалльную облачность. Даже ласточки не покидают свои гнезда при такой погоде, а девушки авиаполка на маленьких фанерных По-2, нагруженных бомбами, поочередно вылетали бомбить скопление живой силы и боевой техники врага...

С первого боевого вылета все поняли; ночь предстоит исключительно тяжелая. Более двадцати зенитных точек и столько же прожекторов встречали каждый советский самолет. Надо было прорваться сквозь эту сплошную завесу смертельного огня и слепящего света, чтобы потом взять курс на северо-западный район города. Туда и вела свою машину отличная летчица и опытный волевой командир звена Клава Серебрякова со штурманом Тоней Павловой.

Самолет подходил к цели на высоте 400 метров. Только пересекли линию фронта. Над землей впереди низко висели облака. Начался сильный обстрел. Клава почувствовала, что ранена в правую ногу. Подумала, что появится тошнота, слабость, головокружение от потери крови, но ничего такого не было. Самолет уверенно выдерживал курс на Гданьск, а обстрел продолжался. Штурман даже не знала, что летчица ранена, так спокойно держалась подруга.

Наконец бомбы сброшены на скопление техники в порту, можно с чистой совестью возвращаться на свою территорию. Ничего не сообщив штурману о ранении, Серебрякова решительно вела самолет сквозь грозную завесу огня и света в сторону своего аэродрома.

А погода продолжала портиться. Сплошная облачность закрыла аэродром. В таких условиях немудрено потерять ориентировку и приземлиться в расположении гитлеровцев. Поэтому экипаж принял решение уйти подальше на юго-восток и произвести посадку недалеко от дорог, чтобы ночью легче было ориентироваться в сложной обстановке. Последнее, что запомнилось Клаве: штурман белыми ракетами освещает местность, совсем близко под крылом самолета мелькают освещенные мертвенным светом и снова исчезают в кромешной темноте какие-то неясные силуэты. Потом последовал страшный удар, после которого девушкам показалось, что они стремительно падают в бездонную черную пропасть...

Напрасно ждали мы в ту ночь возвращения своих подруг.

Наступил рассвет, но никто не уходил с аэродрома. Клаву и Тоню продолжали ждать и тогда, когда надежд на их возвращение уже не было.

Всегда горько терять боевых друзей. Но совсем нестерпимо сознание тяжелой потери, когда чувствуешь, что война уже подходит к концу, что мы вплотную приблизились к победе...

Молча, понурив головы, медленно расходились мы с аэродрома.

Вот и общежитие. На кровати Клавы Серебряковой сиротливо лежала мандолина. Казалось, вот-вот откроется дверь и вихрем влетит в комнату оживленная, веселая, неугомонная Клава. Не знаю, кто и почему прозвал Серебрякову Клава-джан. Но это имя будто прилипло к ней, голубоглазой хохотушке и неутомимой затейнице.

В тяжелых раздумьях прошел день. Мы вспоминали, как Клава постоянно рвалась в бой и не раз бывала в сложных «переплетах», из которых выходила не чудом, а благодаря своему большому мастерству.

...К нам в полк Клавдия Серебрякова прибыла в декабре 1942 года в станице Ассиновской, на Кавказе. Она быстро завоевала всеобщее уважение и любовь своих новых подруг. Общительная, веселая, остроумная, Клава заражала всех неизменной бодростью и неиссякаемой энергией.

После первых боевых вылетов на Моздок о Клавдии Серебряковой заговорили как о смелой, решительной летчице, которая твердо следовала полковому девизу: «Сам погибай, а товарища выручай!»

Однажды мы бомбили переправу у станицы Екатериноградской, защищенную множеством прожекторов и зениток. В свой шестой боевой вылет Серебрякова отправилась на задание со штурманом эскадрильи Лидией Свистуновой. Впереди их летел экипаж Марии Смирновой — Тани Сумароковой, который попал под ураганный обстрел фашистских зенитчиков. Самолет Смирновой быстро снижался в лучах прожекторов, он был изрешечен осколками.

Все это происходило на глазах у Серебряковой. Клава поняла, что подруги находятся на волосок от смерти. И тут же созрело решение. Ее машина была на подходе к цели. Увеличив скорость, Клава бросилась на выручку подругам. Гитлеровцы перенесли огонь на самолет Серебряковой. Тем временем Смирнова на своей израненной машине вырвалась из полосы снарядных разрывов и лучей прожекторов.

Внизу, на переправе, полыхал пожар, вызванный экипажем Смирновой — Сумароковой. По самолету Серебряковой били так, что думалось, на нем не осталось «живого» места. Но летчица строго выдерживала боевой курс и, слушая команды штурмана, умело маневрировала, избегая прямых попаданий зениток. Свистунова сбросила серию бомб на переправу. Затем девушки применили военную хитрость: делая вид, что их сбили, ушли со снижением в сторону противника. Зенитчики перенесли огонь на другие самолеты, приближавшиеся к цели, а Серебрякова, набрав высоту и обойдя зону обстрела, благополучно привела «ласточку» на свой аэродром.

Приземлившись, доложила командиру полка о выполнении задания и своих действиях над целью. Евдокия Давыдовна Бершанская поздравила Клаву Серебрякову с успешным выполнением задания. А находившиеся неподалеку Смирнова и Сумарокова подбежали к подруге, обняли ее и горячо поблагодарили за поддержку в бою.

Потом Клава много летала над горами Кавказа, и с «кавказского периода» по праву заняла достойное место среди ветеранов полка. Сотни раз она успешно бомбила гитлеровцев. И вот что-то случилось...

Прошел еще день. Клава не возвращалась, ничего не было известно о ее судьбе.

Я смотрела на мандолину, лежавшую на кровати Клавы, и вспоминала ее тонкие пальцы, быстро бегавшие по грифу. Серебрякова хорошо играла на мандолине, берегла ее и всегда возила с собой. В свободные минуты девушки с удовольствием слушали музыкальные импровизации подруги. Очень любила Клава и шахматы. Настойчивость и воля проявлялись у нее во всем.

В 1943 году в полку была сформирована учебно-боевая эскадрилья, и Клавдию Серебрякову как опытного воспитателя и летчика назначили командиром звена. Отказываясь от отдыха, она самозабвенно передавала свои знания и летный опыт молодым пилотам и штурманам, днем и ночью летая с ними по маршрутам и на первые боевые задания.

Напряженные бои, подготовка нового летного состава — этого Серебряковой казалось мало. Даже на фронте она продолжала занятия на заочных курсах иностранных языков, В общем, ее хватало на все. Только жизнь, наполненная разнообразными, интересными делами, устраивала нашу Клаву-джан.

В памяти вставали все новые боевые эпизоды. Трудное испытание пришлось выдержать Клаве в апреле сорок четвертого, когда полк бомбил вражеские объекты севернее Керчи.

А еще трудней ей пришлось, когда мы летели бомбить гитлеровцев в Севастополь. На подходе к городу самолеты встречала стена заградительного огня. Около 50 прожекторов стояли в зените. Серебрякова тогда вылетала на задание со штурманом Мери Авидзбой. В тот памятный день Клава и Мери оказались в густой световой сети, расставленной вражескими прожекторами, и попали под шквальный огонь зениток. На моих глазах их машина с ужасающей быстротой падала в черноту ночи. Клава из последних сил маневрировала по курсу, отворачивая то вправо, то влево. И вдруг самолет буквально в нескольких метрах от земли выровнялся и ушел из цепких щупальцев прожекторов. Клава все же привела свою покалеченную машину на аэродром.

— Ну, дорогая Мери,—сказала она тогда на земле своему штурману,— если мы с тобой из такого пекла выбрались, значит, будем еще долго жить и летать. Видно, в рубашке мы с тобой родились...

Много было таких полетов. И после каждого из них Клава благополучно возвращалась в полк. А тут... Прошли долгие две недели, и мы уже отчаялись ждать.

...Клава медленно открыла глаза и поняла, что лежит под обломками разбитого самолета. Где она? Как в тумане, проплывали неясные видения, лица родных, подруг. Они протягивали к ней руки, звали, что-то говорили. Их голоса почти не были слышны — мешал какой-то непонятный гул. Потом, как будто под крылом самолета, она увидела зеленые поля, леса. Они кружились, обвитые голубоватой лентой реки. Потом прозрачная речка начала приближаться, и над Клавой сомкнулась холодная глубь. На секунду прояснилось сознание: «Что с Тоней?»

— Тонечка, стреляй из ракетницы, давай сигналы! — прошептала Клава.

А Тоня Павлова ничего не слышала. Выброшенная из кабины, она лежала без движения под обломками плоскости. Девушка пробовала стрелять, не сознавая, для чего это делает: действовала, как во сне. Хотела встать, но тотчас почувствовала острую боль в ноге, ухватилась было за стоявшую ребром плоскость самолета, но не удержалась и со стоном снова рухнула на землю. До сознания еще не дошло, что у нее переломаны рука и нога, а все лицо разбито и залито кровью. Тоня попыталась позвать летчицу, но почувствовала, что не может произнести ни слова.

Восемь часов пролежали девушки без движения, изредка приходя в сознание. Сверху тихо падал снег, покрывавший белой пеленой их неподвижные тела. Неожиданно Павлова увидела перед собой детские лица. Показалось, что это мираж. Но разбитый самолет действительно обнаружили немецкие ребятишки. От неожиданности они растерялись, залепетали что-то, бросились бежать домой, к своим матерям. И вскоре привели их. С удивлением и сочувствием рассматривали деревенские женщины почти погребенных под снегом людей. Увидев, что одна девушка открыла глаза, женщины поняли, что их надо спасать, и сообщили о случившемся в советскую воинскую часть. Вскоре прибыли солдаты с носилками и наших девушек срочно забрали в госпиталь.

Через несколько дней из штаба армии передали в полк, что Серебрякова и Павлова обнаружены на восточном берегу Вислы, под обломками самолета, и что обе находятся в госпитале.

— Живы! — ликовали однополчане.— Какое счастье, живы!

Четырнадцать часов, истекая кровью, пролежали раненые девушки под обломками своего самолета!

Клаву Серебрякову эвакуировали в далекий тамбовский госпиталь. Тяжелые ушибы, переломы рук и ног, большая потеря крови — надежды на ее выздоровление поначалу было немного. Минутами к летчице возвращалось сознание. И тогда она видела белые халаты, белые стены, белые кровати — такие же, как снег, что покрывал их там, под Гданьском. Над ней склонилось чье-то усталое лицо с внимательными черными глазами. До сознания дошло одно слово «ампутация». Значит, это врач-хирург. Что он будет ампутировать? Ноги? Так вот почему такая невыносимая боль в ногах... А может быть, их уже нет? Клава попыталась взглянуть на свои ноги и не смогла поднять головы. Сделав резкое движение, она тут же потеряла сознание. Все снова окутал мрак.

Потом наступило короткое, мучительное пробуждение. Сколько времени она здесь лежит? Вокруг — бледные, худые лица соседей по палате. А Тони Павловой рядом нет, значит — выздоровела...

Клаву перевезли в московский госпиталь.

— Будет жить! —сказал во время одного из обходов профессор Богораз.

«Будет жить? Кто будет жить? Я буду жить!» И сразу стало радостно, а боли показались не такими уж нестерпимыми. Клава широко открыла глаза.

С этого момента лечение пошло успешнее. Но кости еще срастались плохо. Раны на ногах долго не заживали. Больше полутора лет без движения, в подвешенном состоянии, пролежала Клава в госпитале. Несколько раз врачам пришлось ломать неправильно сраставшиеся кости. И тогда все начиналось сначала. Опять нужно было лежать без движения неделю за неделей, месяц за месяцем. Клава решила; пусть будет одна, вторая, третья повторная операция, я выдержу. Потому что должна обязательно выздороветь и работать, как все. Жадно, не переводя дыхания, без скидок на здоровье. Как солдат в строю.

На операциях Клава держалась исключительно мужественно, никто не слышал ее стонов. Видавшие виды хирурги поражались выдержке своей пациентки.

И вот кости срослись. Врачи спасли ей руки и ноги. Но пальцы на руках так скрючились, что разогнуть их без посторонней помощи не было никакой возможности. И Клава приступила к систематическим, упорным тренировкам. Огромных сил стоило ей каждое движение, едва заметное со стороны. Она делала их сотни, тысячи раз, стараясь вернуть к жизни почти атрофированные пальцы. Не давая себе пощады, долгими часами повторяла одни и те же упражнения для рук и ног, подавляя в себе усталость и мучительное желание отдохнуть.

Опытные врачи, отличный госпитальный уход, жизнелюбие Клавы, ее несгибаемая воля и упорство, медицинская гимнастика и время сделали свое дело. Настал час, когда Серебряковой было разрешено снова учиться ходить. Первая попытка встать на ноги показалась ей тяжким испытанием. Но постепенно она начала медленно передвигаться.

В августе 1946 года Клаву Серебрякову выписали из Главного военного госпиталя. А через месяц она поступила в Стерлитамакский учительский институт. Появилась в институте на костылях, потом сменила их на две палки, затем стала привыкать ходить с одной палочкой и, наконец, забросила даже ее.

В письме Кате Рябовой Клава лаконично сообщала:

«Учусь хорошо. Решила стать человеком самостоятельным». И — ни слова о трудностях, ни намека на упорство, с каким ей приходилось бороться за равное место в ряду здоровых и молодых студентов.

...На небольшой станции Туймаза с поезда сошли двое молодых учителей-историков: Клава Серебрякова и ее муж, Леонид Инфантьев. Здесь предстояло им начинать свою новую трудовую жизнь. Ту жизнь, за которую оба сражались на фронте.

Учительница Серебрякова старалась сделать уроки интересными и наглядными. Она ходила с детьми в походы по родному краю, учила своих воспитанников любить Родину и служить ей так, как служила она сама и ее боевые однополчане.

Неподалеку от Туймазы, в необжитом пустынном месте вырастал город нефтяников — Октябрьский. Клавдия о Леонидом решили переехать на новое место; городу требовались учителя. Это было трудное время. Сначала не было жилья, не хватало школ, занимались в несколько смен. Но Клава не привыкла унывать. Она отдавала всю себя школе, детям, работе. Учила других и училась сама. Заочно закончила педагогический институт, вечернюю музыкальную школу, начала работать над кандидатской диссертацией. Только так, в круговороте дел Клавдия ощущала полноту и кипение жизни...

Пишу я эти строки и вижу перед собой выступление Клавдии Серебряковой в Москве, в Центральном Доме Советской Армии. На трибуну поднялась моложавая, подтянутая женщина в строгом костюме. Заканчивая, свою речь, она взволнованно сказала; «Приезжайте к нам в Октябрьский. Нет города лучше нашего. Я очень счастлива, что живу в таком прекрасном месте и отдаю все силы, все знания, чтобы воспитать детей нефтяников хорошими гражданами нашей страны». Клавдию провожали горячими аплодисментами.

С гордостью глядела я на дорогого мне человека и думала, как много несгибаемой воли в этой женщине, какое открытое и щедрое у нее сердце.

...Мы шли с Клавдией Федоровной Серебряковой по улицам Москвы. Если человек живет, не переводя дыхания, у него редко выпадают свободные минуты, чтобы оглядываться назад, ворошить воспоминания о былом. Но порой они очень нужны, воспоминания о былом, помогающие одолевать трудности во имя нашего замечательного сегодня и прекрасного завтра.

Мы торопились: у Кати Рябовой нас ждали боевые подруги.