Фролова Тамара

Я поднимаюсь по лестнице крепкого до­военного дома, а сердце колотится от волнения. Я даже чувствую себя вино­ватой перед той женщиной, что встретит меня через несколько минут. Ее дочь, Тамара Фролова, никогда уже не вер­нется в этот дом...

Все эти годы я порывалась съездить в Саратов. И не могла решиться. Увере­на: каждый, кто с войны вернулся жи­вым, испытывает что-то вроде вины пе­ред родственниками погибшего друга. Ты-то вернулась, а она? Я боялась этого вопроса, хотя странно было бы винить себя  в этом. Я нажимаю на кнопку звонка, и дверь сразу же рас­пахивается. В темном проеме стоит старая женщина. У нее смуглое лицо. Годы легли на нeгo мельчайшими мор­щинками, и только в мягкой ее улыбке да еще в глазах угадывалась былая красота. Она стояла у двери - бело­волосая, согнувшаяся под бременем лет и горя. Говорят, что она когда-то была очень веселой. И даже любила петь. А потом стала тихой и, казалось, все время дума­ла о чем-то одном. Думала, думала...

Она стала такой с того сентябрьского солнечного дня сорок третьего года, когда пришло извещение: «Пропала без вести!». Мать долго допытывал ась, спрашивала каж­дого, кто был на фронте: что это такое - «пропала без вести»? У нее была дочь. Веселая, ласковая девочка. И вдруг пропала... без вести. Куда пропала?

. Ты жди, мать, - утешали одни, а другие молча­ли...

- А я поджидаю тебя, - тихо сказала Татьяна Алек­сеевна. Она нежно обняла меня, поцеловала, как будто мы были знакомы с ней прежде, и повела меня в комна­ту. На освещенной ярким солнцем стене я увидела боль­шую фотографию в раме и тотчас же узнала это лицо: нежная складка губ и удивительные глаза, полные живо­го яркого света.

Она в шинели и в шапке: такой я впервые встретила Тамару в Энгельсе. У входа в штаб стояла девчонка в плотно  облегающей ее фигуру серой солдатской шинели.

Из-под ушанки выбива­лись белокурые волосы.

     Я остановилась, раз­глядывая ее.

     - Ты чего? Нрав­люсь, что ли?

- Не знаю.

- А чего ты знаешь?

     - Да ничего не знаю. Боюсь, что в полк не возь­мут.

- А ты не бойся. Возь­мут. Иди смелее.

В памяти всплывает февральская ночь сорок второго ,года, когда нас подняли по сигналу штор­мовой тревоги. Поземка началась еще с вечера, когда возвраща­лись с аэродрома. Сначала подул ветер, понес ледяные иглы. Небо оставалось еще ясным. Глянешь вверх – даль без края, без дна. А прямо глядишь - ад кромешный, ко­лет глаза белая мгла. Никто не предполагал, что ночью разыграется такая буря. Полусонные вскакивали девуш­ки по тревоге. Едва Тамара приоткрыла дверь, как ей в лицо ударило колючим  снегом. Хотелось захлопнуть дверь и прижать ее спиною. Но сзади напирали другие, и она, закрыв лицо от ветра и снега, ощупью, наугад бежала к аэродрому, смутно различая силуэты бегущих впереди подруг. А те, впереди, бежали по компасу. Вернее, нам казалось, что мы бежим, а на самом деле мы как бы тол­кали невидимую оплошную стену из снега, которую кто­-то огромный возводил на нашем пути. Снег залеплял гла­за, рот и нос, таял на лице, превращаясь в сосульки. Мы спешили спасать самолеты, которые вздрагивали и тряс­лись как в лихорадке. К утру буря еще больше усили­лась, стояла совершенная мгла. Мы, казалось, приросли к «хвостам» самолетов, так крепко держали их. И удер­жали, устояли перед бурей.

- Раздевайся, пожалуйста,- доносится до меня го­лос матери Тамары, - садись поудобнее.

      - Не беспокойтесь...

      «С чего начать?» - мучаюсь я. Между тем Татьяна Алексеевна хлопочет у стола.

      - Попьем чайку с тобой. Уж я так рада, так рада, что ты вспомнила о стариках.

Мы садимся за стол. На стене в рамке отсвечивает стекло, поблескивает сама рамка. Татьяне Алексеевне тяжело глядеть сейчас на портрет. Она задергивает што­ру и фотографию прикрывает мягкая тень.

      Мне представилось, как ночами, проснувшись, мать смотрит на эту стену с портретом и мучительно думает: «Господи, почему я должна пережить дочь? Разве на смерть я ее в муках рожала?» Не для войны нас нянчили матери, проводя бессонные ночи над нашими кроватями. Пели нам песни, расска­зывали сказки и мечтали о нашем счастье. Но вот при­шел страшный час, и улетели из-под родительского кро­ва взрослые дети. В пургу, в огонь ушли во имя жизни, и многие не вернулись.         .

      За чаем я рассказывала о живой Тамаре. О той, с ко­торой как будто вчера расстались, - веселой и спокой­ной Томочке.

...Это было летом сорок второго. То был день боль­шого испытания для нас. Кто-то сказал: «Немцы в трех километрах».

Где-то прозвучал выстрел, где-то застрекотал пуле­мет. И снова все умолкло.

На аэродроме, в селении, в штабе - везде напря­женное ожидание. И вдруг тишину разорвал рокот мо­тора - связной самолет привез приказ: немедленно пере­лететь в пункт Н. Наземный состав следует туда пеш­ком.

      Оставался коридор в виде не то проселочной дороги, не то тропы, не замкнутой еще врагом. Через час мы и должны были выскочить из полуокружения.

У нас не было еды. Но вокруг были великолепные са­ды. Мы рвали и с жадностью поедали несозревшие яб­локи, груши, сливы. Я набила оскомину и жалобно смо­трела на всех. Тамара где-то подобрала железку и, как ребенка, кормила меня  протертыми яблоками.

Мы шли без сна, с 10-15-минутными привалами, во время которых успевали только остудить натертые на ногах мозоли. Инструктор политотдела дивизии расска­зывал смешные истории, хотя вряд ли ему было весело. Тамара сменяла его, когда он вдруг умолкал и тревожно вслушивался в близкую перестрелку. Она читала стихи Блока. Стихи очаровывали. Они порождали столько вос­поминаний!

Татьяна Алексеевна слушала меня, качала головой, вздыхала.

Я видела, что она, понимая мое состояние, мой страх перед ее материнским горем, с трудом сдерживает слезы.

     Мать разложила на столе фотографии, похвальные грамоты и небольшую пачку писем дочери.

Письма... Фронтовые треугольники, открытки, конвер­ты с призывом справа вверху: «Бей фашистских оккупан­тов!» В них - пожелтевшие от времени листки, торопли­во исписанные отвыкшей от пера рукой. Их немного, этих весточек из института и с фронта.

«Здравствуйте, мои дорогие мамочка, папенька и Женя! Только что нашла время написать вам ответ. У нас очень напряженная пора. И хотя фрицы окопались проч­но, мы их скоро прогоним. Я твердо ,верю, что и от меня зависит скорая Победа. И я тогда вернусь!»

Это было ее последнее  письмо , Татьяна Алексеевна  осторожно гладит руками фотографию, будто перед ней живое лицо.

Я попросила тихо:

- Расскажите мне о детстве Томочки.

- Для матери все дети очень хорошие, - ответила старушка почти беззвучно. И заплакала. Слезы потекли по ее лицу, закапали на кофточку, на старые, желтые, как воск, руки, которые по-прежнему лежали на фото­графиях и на похвальных грамотах ученицы Фроловой.

      Татьяна Алексеевна смотрела на меня, и глаза ее бы­ли полны боли.

Не осталось от дочери ни платья, ни платка, ни одной из вещей, хранящих живое ее тепло. Только вот эти по­желтевшие листочки писем.

      Биография у Тамары короткая. Школа. Институт. Пионерский отряд. Комсомол, Биография, похожая на тысячи других биографий ее сверстников. Того поколе­ния, которое росло и мужало в атмосфере революцион­ной романтики строительства социализма.

      В 1940 году Тамара закончила в Саратове школу и поступила в Московский авиационный институт.

      В октябре вдруг ввели плату за обучение. Многие тогда бросили учебу.

«Мамочка, я хотела перевестись на вечерний,- писала она домой, - тогда придется освободить общежитие. Как мне быть? Первый взнос 100 рублей надо сделать к 14 ноября. Говорят, что на 1-м курсе невозможно учиться на «отлично», но я сделаю все, чтобы сдать сессию отлич­но и получить стипендию.»

Родители Тамары работали в трамвайном парке, им жилось нелегко, но они поддержали дочь.3анималась Тамара много, раньше двух часов ночи спать не ложилась. Она мечтала быть инженером, соз­давать новые самолеты, испытывать их самой же. В груп­пе студенты называли Томочку «испытатель». Одни с одобрением относились к ее упорству, трудолюбию, другие - посмеивались над ней.

- Когда ты жить будешь?

- А я живу. Разве учеба, узнавание нового – не жизнь? Мне интересно знать все.

- Никто не обнимет необъятного...

- у Козьмы Пруткова есть и другой афоризм, - отбивалась Тамара. - Смотри вдаль - увидишь даль; смотри в небо - увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя.

Наряды не интересовали Тамару, впрочем, как и мно­гих довоенных студентов. Да и деньги брать у родителей ей было неловко.

«Мама, не надо посылать 150 рублей. Это много. За зиму я купила себе брезентовые туфли, да ботики рези­новые еще хороши, так что черные туфли я еще не на­девала».

В руках у Татьяны Алексеевны дрожит желтый, по­тертый на сгибах листок. Для матери Тамара остается такой же, какой она видела ее в последний раз. И по-прежнему она волнуется, читая ободряющие письма до­чери.

«Мамочка, ты не беспокойся обо  мне, у меня от прошлого месяца осталось еще 25 рублей. В столовую сейчас  не ходим. Вскладчину девочки  из комнаты купили элек­троплитку, и мы готовим роскошные блюда: Варим кар­тошку да жарим кровяную колбасу (по 6 руб. кг). Жи­вем очень хорошо».

В студенческих общежитиях сейчас есть буфеты, на каждом этаже кухни с газовыми плитами, души, пра­чечные. До войны наши студенты жили беднее и проще.

«Живем хорошо», - писала Тамара. И, действитель­но, скромные платьица, и матерчатые туфли не мешали ей жить полной духовной жизнью. Бегали в музеи и теат­ры. С жадностью впитывали в себя знания. В сессию но­чи просиживали над книгами. Много спорили...

Шла весенняя сессия 1941 года. Девочки строили планы на летние каникулы. Тамара рвалась поскорее домой, на Волгу.

Экзамен за экзаменом сдавала на «отлично». Но все их сдать не успела.

«Мои дорогие папа, мама и братик! Не знаю, когда я приеду к вам. Москва объявлена на военном  положе­нии. Мы, комсомольцы, мобилизованы. По приказу шта­ба обязаны выполнять все и всякие поручения. Уже 22июня мы ходили разносить повестки до глубокой ночи. Кругом темнота. Светомаскировка».

И еще одно письмо из Москвы.

            «...Экзамены сдала на «от лично». Приехать не могу. Роем окопы, траншеи... Не беспокойтесь за меня. Мо­сква - самое безопасное место сейчас. Вчера в 4 часа подняли по тревоге. Страшно было: гудят самолеты, стреляют зенитки, Шарят по небу  прожекторы...Гул и треск кругом. Жутко! А утром узнали, что тревога 'была учебной».

Весь курс направили работать на военный завод. Но в это время Герой Советского Союза М. М. Раскова на­чала формировать женскую авиачасть.

      Со всех концов Москвы и всей страны стекались девушки к зданию ЦК ВЛКСМ.

      - Здесь, что ли, на фронт принимают? – крикнула Тамара, подходя к девушкам, стоящим у здания.

      - Уж прямо и на фронт,- ответили ей из очереди,­ а вдруг тебя в тыл пошлют?

      - Ну, нет. Я им позарез на фронте нужна. Целый            курс МАИ окончила.

      - А что умеешь? - насмешливо спросили ее.

- Почти все. Летать только не умею. Научусь. Мы, саратовские, способные, - смеясь, ответила Тамара Фро­лова.

Девушки толпились у массивной двери. Там, за ней, решалась их судьба, и каждая с волнением ожидала, ког­да дойдет ее очередь предстать перед комиссией. Жадно набрасывались они на выходящих из кабинета.

- Ну, как?

Отвечали по-разному. Одни безнадежно махали ру­кой и отводили в сторону взгляд; другие неопределенно пожимали плечами; третьи (это были летчицы из аэро­клубов) сдержанно улыбались, уверенные в удаче.

Наконец подошла очередь Тамары. Она храбро рванула дверь кабинета на себя, вошла и растерялась. За столом сидели летчицы и политработники. А среди них­ хорошо известная по газетным портретам Герой Совет­ского Союза Марина Раскова. Вот она какая, ее герои­ня. Она смотрела на нее, и пытал ась найти в ней нечто необычное, неожиданное, из ряда вон выходящее. На минуту воскресли в памяти статьи и очерки о ее десяти­дневном блуждании в тайге по сопкам и болотам. И вот Тамара видит прямо перед собой эту красивую подтя­нутую женщину. Все заранее приготовленные слова ра­зом ,вылетели у нее из головы. Заметив ее смущение, Раскова улыбнулась.

- Что скажете?

    - Хочу на фронт! - выпалила Тамара.      .

- Прямо сразу на фронт? А что умеешь делать?

    - Механиком могу. У-2. Или другого самолета. Бы­стро научусь.

- Вот именно, -подхватила М. Раскова,-«научусь». Так будем сначала учиться. Зачисляем вас в группу ме­хаников.

    Тамара, не помня себя от радости, выскочила из ка­бинета. Ее сразу окружили девушки.

Ну, как?

Взяли!

Кем?

Механиком.

Кое-кто пренебрежительно передернул плечом: «По­думаешь, чему радуется... Летать - вот это да! А то­ технарем!..»

Тамара, успокоившись немного, сама подумала что, конечно, летать - это здорово. Но, рассудив, решила не огорчаться: «Освою сначала технику, а потом, может, и летать буду».

Так Фролова стала механиком самолета У-2. И ста­ралась до последнего винтика изучить самолет. Очень ответственная работа. Она любовно ухаживала за маши­ной ныне Героя Советского Союза Жени Жигуленко, ко­торая была не только командиром, но и верным веселым другом. Штурманом была Нина Данилова, своя - са­ратовская.

Душой и мыслями Томочка постоянно находилась с ними на боевом задании. Каждый раз с тревогой вслу­шивалась в небо, ожидая. И радостно бежала навстречу рулящему самолету, сигналя фонариком.

- Как ласточка? - спрашивала она обычно Женю. - Ух, как зверь. Р-р-р-рычит!

Шли тяжелые бои. Кто-кто, но авиамеханики хорошо знали, чем была война для летчиков. Они видели, каки­ми они возвращаются с заданий. Тамара страстно меч­тала летать. Ей казалось, что только там, в воздухе, она сможет полностью проявить себя в борьбе с вра­гом.

- Женя, помоги, - попросила она своего команди­ра. Та обещала поддержать ее. Как раз в это время в полку не хватало штурманов, и Фролова ускоренными темпами стала готовить себя к  этой профессии.

«Я ее учила летать, - писала командир эскадрильи Герой Советского Союза Нина Худякова родителям Тамары, - Я делала с ней ее первые боевые  вылеты Она

очень быстро освоила сложное штурманское дело. Бес­страшно вела себя над сильно укрепленной целью...»

Тамара летала со страстью. С какой-то жадностью. Помню, как-то после вылетов Тамара подошла ко мне. Мы долго лежали молча под плоскостью самолета, раз­глядывая причудливые белые облака на синем фоне неба. Кроны деревьев  чуть шелестели, цветущие сады издавали тонкий запах, от которого кружилась голова. Перекли­кались птицы. Тишина, густой душистый воздух, стреко­тание кузнечиков.

- Послушай, - вдруг сказала Тамара, - ведь я се­годня убивала людей. Ты только вдумайся: «убивала».

Страшно. Правда? Вчера я случайно познакомилась с девушкой. Она была в тылу у немцев и рассказала о ги­бели всей своей семьи. Фашисты их замучили. Я подума­ла о своих... Ужасно! И когда я сегодня бомбила, дума­ла: надо попасть точно, чтобы ни один осколок от бомбы не пропал даром.

Надолго запомнился тот вылет Тамаре. Запомнился, наверно, потому, что впервые по-настоящему испытала чувство ненависти к врагу.

Они бомбили скопление войск противника. Огромная колонна немцев двигалась по направлению к линии фрон­та. Ее надо было накрыть бомбами. Летчица Полина Белкина, маневрируя, уверенно вела самолет на цель.

- До цели 5 минут, - доложила штурман. Тамара сбросила бомбы. Внизу пожары. Радость охватывает де­вушек.

Всю ночь гремела грозная музыка войны.. Когда са­молет в шестой раз приземлился на своем аэродроме, Полина выключила мотор. Несколько минут еще девушки сидели в кабинах не шевелясь. Потом молча вылезли, по­смотрели на пробоины в крыльях, В фюзеляже и пошли докладывать о выполнении задания. В столовой лениво выпили чай. Есть не хотелось. Устали. Казалось, что ус­нут за столом. Подруги пытались встряхнуть их- Что это вы такие пришибленные? Где ваша силуш­ка молодецкая? - спросила Нина Ульяненко.

      - А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, скорее спать ложитеся, - пропела Нина Данилова, и все рассмеялись.

Приятно было растянуться во весь рост на постели. Поскорее уснуть. Закрыли глаза. Какая-то неведомая си­ла подхватила и швырнула в пропасть. Сон пришел мгно­венно.

Каждый боевой вылет требовал от девушек предель­ного напряжения сил, собранности и умения. На каждого члена экипажа падала огромная нагрузка, выдержать которую, казалось, было часто невозможно. Но это толь­ко казалось. Люди делали все, чтобы разгромить врага. Никто не жалел ни своей жизни, ни сил.

В короткие часы отдыха устраивали концерты, пере­сказывали давно прочитанные книги, читали стихи и, ко­нечно, мечтали. Мы мечтали о том, что будем делать после войны, сразу же в первые дни. После победы. Мне казалось, что это будет слепящий праздник, ликующий. А потом - тишина. Такая тишина, чтобы было слышно, как срываются и слетают с веток на землю листочки...

- Будем гулять! Месяц - у меня, месяц - у Польки, месяц - у тебя. Воткинск, Подмосковье, Саратов! - пре­рывающимся от волнения голосом говорила Тамаре Ни­на Ульяненко.

- Я бы в лес уехала. У нас великолепные леса в Ба­зарном Карабулаке, - сказала Тамара. - На полгода. Только книги и пение птиц - ничего не надо. Читать, бродить по лесу, думать... После войны, по-моему, люди

- Что это вы такие пришибленные? Где ваша силуш­ка молодецкая? - спросила Нина Ульяненко. будут добрее, честнее, справедливее. Разве кто решится обидеть человека, которому столько пришлось вынести за войну?

- Это все верно, Томочка, - поддержала разговор Нина. - Но человеку после войны некогда будет отды­хать. Засучив рукава надо будет восстанавливать разру­шенное...

- Ну, отдохнуть хоть месяц, можно?

- Можно. Но ты же, знаю, сама помчишься поскорее в свой институт.

      - Сначала все-таки в лес, - задумчиво сказала Та­мара.

Она часто вспоминала свой дом, родителей, жалея, что, может быть, мало уделяла им внимания. Нежные письма писала в Саратов.

Подрастал ее младший братик, который мечтал бить врага так же, как его сестра. И она была полна тревоги за него. В те годы многие мальчиш­ки убегали из дома на фронт.

«...Женя, учись, пока можно, - просила Тамара бра­та. - Это твоя боевая задача сейчас. Ты- главная опо­ра родителей. Помогай им во всем. Я думаю, что мы уже скоро победим, и я буду снова дома. Ох, и заживем мы счастливо!..»

Тамара любила рассказывать о братишке. О доме. О своем Саратове, краше которого для нее не было на земле города. А сколько стихотворений и песен она зна­ла о Волге! Мы иногда поддразнивали ее, но она нахо­дила поддержку у своей землячки Нины Даниловой. Ни­на брала баян, а Тамара пела. Мы замолкали. И даже пытались подплясывать, когда раздавались задорные саратовские частушки.

До победы оставалось еще почти три года. Полеты, полеты, полеты... К каждому из них Тамара тщательно готовилась. Она была отчаянной в полетах, эта всегда спокойная рассудительная девушка. Держалась так, слов­но всю жизнь только тем и занималась, что воевала.

Татьяна Алексеевна подала мне характеристику, под­писанную начальником штаба полка капитаном Ириной Ракобольской.

«...Фролова не знала ни страха, ни усталости. Выполняла любое задание командования. Сделала свыше 130 боевых вылетов на территорию противника. Уничтожила своим бомбовым грузом не один десяток солдат, складов, укреплений противника».

Язык военных документов лаконичен. Здесь фикси­руются лишь основные этапы боевого пути. А сколько трудных вылетов осталось за строчками военных прика­зов.

      Как-то при выполнении боевого задания у станции Крымской, на Кубани, самолет Фокиной и Фроловой был подбит. Произошло это так.

Один за другим _ самолеты заходили на крупный же­лезнодорожный узел и сбрасывали бомбы на скопившие­ся там эшелоны врага. Станция очень хорошо охраня­лась: шарили по небу прожекторы, била зенитная артил­лерия. Вокруг все перемешалось: черная ночь и яркие лучи прожектора, разрывы снарядов в воздухе, взрывы бомб и пожары на земле.

В кромешной тьме самолет уверенно продвигался к цели. Штурман напряженно всматривалась в очертания ориентиров на земле.

Все ближе и ближе цель.

Зенитная артиллерия открыла огонь. Летчица, пови­нуясь штурману, встала на боевой курс. Наконец бомбы летят на цель. Видны взрывы, разгорается пожар. Вдруг острый луч прожектора схватывает самолет. Тотчас же к нему присоединились с десяток других. Справа и сле­ва, все уже смыкая круг, рвутся снаряды.

     Штурман еле успевала предупреждать летчицу.

     - Разрывы слева... Спереди, справа... Сзади...

Едва экипажу удавалось вырваться из одного сле­пящего луча, как их схватывал другой. Ценой больших усилий экипажу на высоте 400 метров удалось выйти из зоны обстрела. Но тут начал сдавать мотор.

- Что с мотором? - тревожно спросила Тамара.

- Зенитка, наверное, задела, - ответила летчица.

Несмотря на все усилия Фокиной, самолет терял вы­соту. Экипаж летел над территорией, занятой врагом, и надо было, во что бы то ни стало дотянуть до своих.

     - Тяни, Тося! Хотя бы до нашей передовой, только бы не плен, - молила штурман. А земля приближалась. Черная, холодная, сырая.

     - Тося, впереди наша передовая. Осталось четыре минуты дотянуть до нее.

     Уже на бреющем перетянули линию фронта  прямо по курсу пошли на посадку.

     Штурман выпускала одну ракету за другой. Самолет коснулся колесами земли... Возможно, Фокиной уда­лось бы благополучно посадить самолет, если бы земляне была изрыта окопами и воронками от бомб и снаря­дов. Самолет перевернулся.

Тамара отделалась ушибами. У Тоси Фокиной был перелом челюстей и выбиты зубы. С трудом вытащила  ее Тамара из кабины. Забинтовала. Спотыкаясь, они побре­ли по изрытому полю к дороге, угадываемой по редкому мельканию фар автомобилей, бегущих к фронту. Тамара почти волокла на себе раненую летчицу.

У дороги Тося легла, не в силах больше держаться на ногах. Тамара подняла руку навстречу первой автома­шине.

- Что случилось? - спросили из темноты кабины.

 - Раненая тут. Довезите, - попросила Тамара.

      Она еще не успела закончить фразу, как парни вы­скочили и подбежали к Тосе. Они осторожно подняли ее. Наложили сверх пропитанного кровью бинта повязку и бережно посадили в кабину. Через несколько минут То­сю привезли в медсанбат, где оказали необходимую по­мощь. Утром ее отправили в госпиталь.

Тамара помчалась в полк. Самолет вывезли из опас­ной зоны и приступили к ремонту.

Болели ушибленные ноги и спина, но, превозмогая боль, штурман работала вместе с техником. Механики ценили в ней то уважение, которое она сохраняла к своей первой специальности.

- Тамара всегда наша, - говорили они о ней. Уже через три дня машина была готова. Тамара по летела с другой летчицей. После аварии ей было трудно восстановить прежнюю выдержку. Дело в том, что любая авария не проходит бесследно для летчика, оставшегося живым. Тот, на кого дохнула смерть, уже не может спо­койно относиться к полетам. У слабых вырабатывается нервная дрожь при каждой неверной ноте в работе мо­тора. И много надо после этого воспитывать человека, чтобы вернуть ему прежнюю выдержку и душевное рав­новесие.

Люди сильные и по-настоящему храбрые тоже под­вергаются воздействию перенесенной ими беды. Но они не мечутся и не пугаются, когда возникнет какое –нибудь затруднение в полете.

Тамаре сначала было трудно. Но это длилось недол­го. Она очень скоро поборола болезнь пережитого. Пе­ренесенная авария, страх за жизнь Тоси сделали ее бо­лее сдержанной, более осмотрительной, более вниматель­ной и сосредоточенной в полете.

Тот, кто воевал на Кубани летом 1943 года, вряд ли забудет пресловутую «Голубую линию», построенную немцами для длительной обороны Таманского полуострова. Над самой гущей наземного боя круглые сутки ви­сели самолеты, в том числе и наши ПО-2.

...Розовым пожаром заходит солнце. К аэродрому мчится полуторка. Из кузова выпрыгивают девушки-лет­чицы и разбегаются по своим самолетам. Последнее уточнение задачи - и вот уже взлетает один самолет за другим. Чудесная ночь. Опять эта жемчужная луна. И звезды, яркие и крупные. Таинственные, притягательные, как стихи.

Но вдруг вспышка, другая... Щупальца прожекторов в небе, разрывы зенитных снарядов, пожары на земле возвращали к действительности. Вокруг была .огромная

война, а крошечный ПО-2 и две девушки в его кабинах были маленькой частицей ее. Одни в огромном небе,. словно в пустыне. Стихи улетучивались из головы так же быстро, как и приходили. Воздух начинает дрожать от рвущихся снарядов. Внизу просматривается темный. массив затаившегося города. Штурман Фролова выводит самолет на боевой курс.     .

      - Бросаю бомбы!

      Одна за другой фугаски отделились от самолета и полетели вниз. Взрывы: один, второй... третий. В воздухе -заметались лучи прожекторов, и сразу стало светло как днем. Но зенитки перестали бить.

      - Что-то не стреляют, смотри за воздухом. Наверное, рыщут истребители, - сказала летчица.

От истребителя очень трудно уйти. Он подлетает со стороны, когда лучи прожекторов, схватывают машину в перекрестье, и в упор расстреливает беззащитную ми­шень.

В то время на наших самолетах не было еще пуле­мета. Да и что могли сделать позднее поставленные на ПО-2 пулеметы Дегтярева или ШКАС против сильно во­оруженного немецкого истребителя? Против истребите­лей мы были беспомощны. И если еще удавалось, уйти от зениток и прожекторов, то тот, кто ускользал от истре­бителя, считал, что ему здорово повезло.

На аэродроме, собравшись у машины, которая при­везла ужин, девушки, закусывали и наперебой рассказы­вали друг другу о перипетиях полета. Иногда, отложив бутерброды, с помощью рук показывали повороты, де­монстрировали отдельные маневры. Тамара с восторгом поведала Нине Даниловой, какая замечательная летчи­ца Полина Белкина, как она блестяще осуществляла противозенитное маневрирование: в критические момен­ты Полина энергично разворачивала машину то вправо, то влево, что крайне мешало немецким зенитчикам ве­сти прицельный огонь. Тамара была оживлена, весела. Вечером она получила письмо от своего товарища по ин­ституту. Он писал, что тоже летает и находится совсем близко от нее. Хотел найти случай повидаться.

     - Уж не влюблена ли ты? - спросил ее кто-то на­смешливо.

     - Не знаю, - просто сказала она. - Может быть, и полюблю. Чай, не маленькая. Скоро 21.

- Устроим пир. Ты его позови к этому дню, - пред­ложила Нина Данилова. - А я тебе подарю новую пес­ню. Разучу специально для тебя.

     - Песню ты мне и без пира подаришь. А пировать будем после войны.

- Каждая ночь - максимум. Не разгуляешься,­ -поддержала Тамару комиссар Дрягина.

- Вот кончится война, вы все приедете к нам, в Са­ратов, - сказала Тамара. - Совсем не обязательно в праздник. Наша встреча будет праздником. А как хоро­шо у нас на Волге! Какая прелесть на островах!

- Ну, хватит, волжанка, - прервала ее Полина Бел­кина -пора нам. Отвезем бомбы фрицам .Ждут, поди, нас.

Тамара засмеялась и, послав нам воздушный поце­луй, легко прыгнула в кабину.

Еще какое-то время было видно, как она устраива­лась поудобнее в кабине, потом самолет порулил на старт. Перед самым вылетом на крыло их самолета вста­ла командир эскадрильи, давая последние указания. Та­мара согласно кивала головой.

Сигнал на вылет. Перегруженный самолет бежит по полю, с трудом отрывается от земли и исчезает в ночи, как бы растворяясь в ней.

С этого полета они не вернулись. Вылетевшие вслед за ними экипажи видели, что Белкина и Фролова от­бомбились и исчезли. Весь день и ночь и еще много, мно­го ночей и дней мы ждали их, но они не вернулись.

Печальное письмо пришло в Саратов.

«Дорогой Евгений!- писала Герой Советского Сою­за Нина Ульяненко. - Очень трудно мне писать, а не пи­сать нельзя.

18 июля Томочка с Полиной Белкиной не вернулись с боевого задания. Последнее время мы с Томочкой бы­ли все время вместе, а теперь рядом со .мной – пустая кровать... Замечательная она была девушка!

Евгений! Я пишу тебе, а не маме, так как для нее это большой удар. Да и тебе нелегко потерять такую сест­ренку. Надеюсь на твою выдержку и молодость. Подго­товь родителей.

     За таких людей мстят, мстят беспощадно. Мы все поклялись отомстить за друзей.

          Н е надо плакать - война не бывает без жертв. И мы привыкли ко всяким неожиданностям... А может быть, они еще вернутся?.»

    Мы ждали их. Временами, поглядывая на сиротливо пустующую кровать, мне казалось, что там, свернувшись в спальном мешке, спит Тамара.

Как мы их ждали! Все еще теплилась надежда. Но время бежало и отнимало ее. «Нет могилы у них. Но есть память боевых друзей, которая сохранит их имена, ­так думала я. - Есть у каждого из нас неутолимая жаж­да мести врагу».

Через многие годы бывший военнопленный отыскал родителей Тамары и рассказал им, как погибла их дочь с подругой.

Он видел, как ПО-2 был атакован немецким истре­бителем. Трассирующие пули летели вдоль фюзеляжа. Какое-то время казалось, что фашист ведет игру с фа­нерным самолетом, который изо всех сил пытался уйти от преследователя. Но вот немец снова нагнал ПО-2 и дал очередь. Загорелся хвост. Летчица пыталась сбить пламя резким скольжением, но безуспешно.

Снова полетели трассы пуль к ПО-2.

Самолет резко клюнул носом, но чувствовалось, что там еще боролись за жизнь. ПО-2 направлялся к песча­ной поляне, что белела среди черного массива леса. Удар

о землю... Машина продолжала гореть. Немцы приказа­ли военнопленным потушить пожар, который их дема­скировал, а на рассвете столкнуть остатки самолета в

ров, который проходил тут же, у поляны. С тяжелым чув­ством подходили к самолету военнопленные, подгоняе­мые немцами. Сначала увидели на моторе труп летчика, который лежал, раскинув руки, как бы обнимая самолет.

Перевернули и ахнули: «Женщина!» Сняли с плеча ее планшет. Среди карт было несколько писем на имя Белкиной Полины. Штурман очень сильно обгорела: обуглились лицо, руки. Страшно стало мужчинам: «Сов­сем девчонки еще!»

У Полины Белкиной были видны следы огнестрель­ных ран, но погибла она, видимо, при ударе о землю. Военнопленные похоронили их у дикой яблоньки.

     Сняв шапки, отдали свой последний товарищеский долг...

     Долгие годы никто не знал, где похоронена Тамара.

А когда ее матери сообщили, что прах ее дочери покоит­ся на Кубани, в братской могиле, та уже не могла по­ехать туда: ноги стали слабые, совсем отказываются слу­жить.

Снова и снова я перечитываю все письма и разгля­дываю фотокарточки...

На всю жизнь Тамара мне запомнилась такой, ка­кой видела я ее в последний раз: она стоит на крыле самолета, готовая прыгнуть в кабину, и с улыбкой посы­лает нам воздушный поцелуй.

...Сидит на диване седая и старая мать, солнечные лу­чи озаряют лежащий портрет, а на портрете – нежная складка губ и удивительные глаза, полные живого и яр­кого света.