Самая долгая ночь (О. Голубева)
Январь 1941 года. Энгельс
А однажды торжественно Оля Голубева объявила родным:
— Еду в Москву учиться в институт.
Оля успешно сдала вступительные экзамены в Государственный институт кинематографии на актерское отделение и была зачислена на первый курс.
Мечта сбылась, и у девушки, казалось, не было причин сетовать на судьбу. Но учеба не принесла никакого удовлетворения. Мысль попасть на фронт не давала ей покоя. Своими думами поделилась с однокурсницей Лидой Лаврентьевой и встретила у нее горячую поддержку. Вскоре институт эвакуировали в глубокий тыл, а студентки Голубева и Лаврентьева оказались в военно-санитарном поезде, уходившем на Юго-Западный фронт. Настойчивость победила.
Здесь, в поезде, девушки услышали, что Герой Советского Союза Марина Раскова формирует женскую авиачасть, и решили разыскать ее.
Подругам сопутствовала удача.
Ожидая приема у Расковой, девушки познакомились с летчицей Дусей Носаль. Оля откровенно призналась, что не имеет никакой надежды быть принятой в авиачасть, так как ничего не смыслит в авиации.
— А ты скажи, что знаешь электричество, нам как раз электрики нужны, — посоветовала Носаль.
— Ладно, будь что будет, лишь бы приняли... В кабинет Расковой девушки вошли вместе. Марина Михайловна очень внимательно отнеслась к их просьбе.
С Лидой Лаврентьевой все решилось сразу: она окончила аэроклуб в Средней Азии.
— Ну, а вы кто? — обратилась Раскова к Ольге.
— Я? — смутилась та. — Я Голубева Ольга из Табольска. Училась в Москве в институте кинематографии, добровольно пошла в армию...
— Это хорошо... А вот как насчет авиации? С ней вы знакомы? — спросила Марина Михайловна. — И вообще, что вы умеете делать?
— Ничего, — упавшим голосом призналась Ольга. — Точнее, почти ничего, — добавила она. — Вот петь могу, плясать умею, стихи читаю неплохо... И электричество хорошо знаю. В школе по физике пятерки получала...
— Ах, девчонки, девчонки! Что мне с вами делать? — с улыбкой сказала Раскова.
И выход был найден. Лиду Лаврентьеву зачислили штурманом, а Олю Голубеву назначили мастером по электрообуродованию на самолете По-2.
Это было в январе 1942 года. " (Чечнева "боевые подруги мои")
1945 год. Польша
"Мы обследовали один квадрат, второй, третий... Но нигде не находили следов невернувшегося самолета. Я безумно устала. Склонить бы голову на борт кабины и ни о чем не думать. Но мысли лезут в голову. Думаю о Лиде Лаврентьевой...
Последнее время я замечала, что с ней творится что-то неладное. Осунулась. Побледнела. Как-то Женя Попова уклончиво сказала, что в полете Лиде было плохо — сердечный приступ. Однако Лида умоляла Женю не докладывать начальству: «Пройдет. Честное слово, пройдет! Ты только подумай, как долго и мучительно я до женского полка добиралась!»
Она прибыла к нам в полк из госпиталя в конце сентября сорок четвертого уже с двумя боевыми орденами. Летала все эти годы штурманом в мужском полку. Мы все подозревали, что в госпитале с летной работы ее списали, но как-то так получилось, что Лиду зачислили штурманом в нашу эскадрилью. Я обрадовалась приезду Лиды, с которой познакомилась еще летом сорок первого года. Это произошло в Москве совершенно случайно.
Приехав из Сибири в Москву учиться, я поступила на актерский факультет кинематографического института. Однако большой радости от исполнения заветной мечты я не ощутила. Всему виной была война. Мне казалось, что она не кончится без меня. В институте шли упорные разговоры об эвакуации, а пока студентов посылали на оборонительные работы. «Как же попасть на фронт?» — думала я все время об одном и том же. Куда бы я ни обращалась, всюду спрашивали: «Что умеешь делать?» А поскольку я ничего не умела делать, всюду от меня отмахивались, как от назойливой мухи. Однажды в военкомате я встретила девушку, которая тоже получила отказ. Мы разговорились, и я немало была удивлена тем, что ее не взяли в армию. Лида Лаврентьева закончила аэроклуб, с парашютом не раз прыгала, умеет раненых перевязывать...
— Ну, раз тебя не берут, то меня...
— А что тебя? — заносчиво перебила Лида. — Поедем в Саратовское авиаучилище. Поучишься...
— А как же институт?
— Кому актеры сейчас нужны? Родину защитить надо сначала.
Лиде не пришлось убеждать меня долго. Я на все была согласна, только бы скорее на фронт.
Пока мы добирались до Саратова, училище было преобразовано в техникум.
Нас тут же приняли на третий курс без всяких экзаменов. Но сначала отправили работать: кого на завод, кого в колхоз, кого куда. Всем дело нашлось. Лаврентьева сказала, что она больше пользы принесет, работая в госпитале. Ее родители были врачами, и она сама, собираясь стать врачом, много времени проводила в клинике, где работали мать и отец. Навыки медсестры Лида приобрела, можно сказать, с детства.
Весь август Лида не выходила из госпиталя. Она стала неплохой операционной сестрой. Но мечтала-то она о фронте! Только там ее место. Только там...
Когда понадобились медсестры в военно-санитарном поезде Юго-Западного фронта, Лида не упустила случая. Она и меня с собой прихватила в тот поезд. В конце декабря сорок первого она влетела в мой вагон с криком:
— Раскова женскую авиачасть формирует! Раненый летчик сказал...
К этой вести я отнеслась равнодушно. Ну а мне-то что? Я даже вблизи самолета не видела. Что мне там делать? Однако, когда Лиду отпустили к Расковой, мне взгрустнулось.
— Хочу в летную часть!
С Лаврентьевой я сама отправилась в Энгельс на свой страх и риск. И тут же стала электриком. С Лидой нас развели по разным полкам, а потом, улетев на фронт, я совсем было ее потеряла. Но судьба нас снова свела вместе...
Но где же запропастился экипаж? Неужели погиб? Мы утюжили воздух уже более двух часов в поисках хотя бы остатков По-2. Летая в прифронтовой местности, я наблюдала величественную и грозную картину победы наших войск над фашистами. Все было изрыто снарядами, бомбами. Разрушены долговременные укрепления. Всюду валялись сожженные и разбитые автомашины, бронетранспортеры, повозки, орудия. Здесь же, вперемешку с машинами, валялись трупы лошадей. На освобожденной нами местности были и наши подбитые самолеты: штурмовики, истребители. Но По-2 не было. Вывод напрашивался сам собой: самолет сбит и упал вместе с экипажем в Нарев. Но поверить этому мы пока не можем.
Говорят, столетия должны пройти, чтобы земля заровняла окоп глубиной в метр — шрам на лице планеты. А шрамы, оставленные войной на человеческом сердце, — что их изгладит? Есть ли на свете мать, которая может [196] примириться с потерей своего ребенка? И мы тоже не хотим верить в смерть подруг. Так уж устроены люди. Потому что у человека можно отнять здоровье, любовь, его можно лишить счастья. И только одного у него не отобрать — надежды. А когда есть хоть капелька надежды, человек живет. И, несмотря на то что мы совсем Замерзли, а закоченевшие ноги причиняют нам нестерпимую боль, мы никак не могли возвратиться. Однако подходит момент, когда летчица говорит с тяжелым вздохом:
— Бензин на исходе...
Мы взяли курс домой, когда горючего осталось в обрез. И тут вдруг, когда я уже перестала крутить головой, всматриваться в землю, искать, взвилась с земли ракета, и я увидела притулившийся у небольшого леска По-2. Около него стояли две фигурки и яростно махали руками. Мы прошлись над ними раз, второй... Но сесть, казалось, там было совсем невозможно из-за многочисленных воронок, рытвин, траншей. Поистине везение: суметь приземлить машину на местности, абсолютно неприспособленной для этого. Однако такие случал уже бывали. Летчица посадит ночью где-нибудь на вынужденную самолет, а утром смотрит и удивляется: как это ей удалось? И взлететь, кажется, ни за что не сумеет. Но походит по площадке, вымеряет все шагами, посчитает — и, глядишь, уже в небе.
Зоя, сделав круг, пригляделась получше к земле и пошла на посадку. Страшно! А куда деваться?
— Что случилось? — крикнула я, когда Парфенова подрулила машину к ним. — Не ранены?
— Нет. Мотор заклинило. «Месс» гонялся. Еле ушли...
— Потерпите немного. Пришлем за вами техников.
Мы отдали им весь личный неприкосновенный запас продовольствия. Пошел снег. Видимость ухудшилась. Но лететь надо. Зоя дала газ. Была не была!.. Как и следовало ожидать, дело дрянь: взлетная полоска кончается, а [197] самолет бежит, бежит, тяжело, нехотя. Подпрыгивает, падает. Жутко стучат шасси. Каждый удар отдается в сердце: вот-вот надломятся стойки... Зоя прекращает взлет, отруливает машину на самый край площадки, так что хвост очутился между двумя деревьями. Женя с Лидой улеглись на хвост, придерживая самолет, пока летчица прибавляла обороты мотора. Скорость приближалась к пределу, который необходим для отделения самолета от земли, а девчонки, изнемогая от усилий — «Ну, еще немного, еще чуть-чуть!» — удерживали машину, пока летчица не махнула рукой: «Отпускай!» И снова бежит самолет. Только бы оторваться! Только бы оторваться!" (О. Голубева)
