О. Голубева -Терес "Морячка"
"Наша третья эскадрилья" (О. Голубева)
Март 1944 года. Пересыпь
"Я вспоминаю своих подруг. Всех, кого не вернешь. Отчаянных и сдержанных, хохотушек и замкнутых, озорных и тихонь. Чем я им отплачу за то, что жива? Они погибли. Ничто и никто их не может воскресить, только силою страстного и правдивого слова мы можем вернуть их к жизни, помочь досказать недосказанное, завершить начатое. Вот эти годы, как завещание, как боевой приказ оставшимся в живых, берегу я в своем сердце слова Анки Бондаревой, сказанные за несколько дней до ее гибели:
– Зарок даю: если выживу, то буду жить за себя и за тех, кто погиб. Учиться буду за себя и за них. И работать... И не обязательно ученым быть или в героях ходить. Нет! Самое простое дело делать так, чтобы оно огнем светилось, и люди сказали бы: «Вот это да! Такого еще не было!»
Эти слова сказаны штурманом Бондаревой пятьдесят пять лет назад. Но и сегодня они звучат с прежней силой. Невольно думаешь об истоках той самоотверженности, страстности, с какой сражались советские люди. А истоки эти – в верности земле своей, в убежденности в правоте нашей жизни. "(Голубева О..)
27 января 1943 года. Тамань
Володина с Бондаревой вылетали последними, и разница во времени с момента вылета первого самолета составляла где-то часа два. Мы в это время шли с задания, преодолевая туман и сильный боковой ветер, а они только находились над целью. Значит, когда они шли домой, туман распространился еще сильнее и ветер усилился. Для них уже не оставалось никаких лазеек.
Я не могла заставить себя уйти с аэродрома. Все сидела и ждала их. Расчетное время полета давно прошло. Там, на высоте, сильный встречный ветер. Погода, и без того отвратительная, продолжала ухудшаться. Мне так хотелось услышать тарахтенье ПО-2, что порой и в самом деле слышала его, но то был только шум ветра в ушах. Дважды мне чудился свет сигнальных ракет. Светало. Аэродром опустел. А я все стояла и всматривалась в небо. Может, они где-то сели? Хорошо, если так. А может их сбили?
Ко мне подошла Худякова:
– Идем, штурман. Ждать уже бесполезно...
Мы шли с ней к поселку пешком и обсуждали все возможные варианты посадки боевых подруг. В их гибель не верили.
В доме нашей эскадрильи стояла тишина, но многие ворочались с боку на бок. Никому не хотелось верить, что девчонок уже нет в живых.
Я не могла больше лежать. Потихоньку встала, подошла к карте, развернутой на столе, – кто-то уже до меня думал над ней.
– Ты что? – подала голос Худякова.
– Не спится. Думаю. А ты? – Тоже думаю.
Зашевелилась на нарах и штурман Оля Яковлева. Подняв голову, спросила:
– Что, подъем?
– Если не спишь – подъем!
Втроем прильнули к карте. Но вот с подушек одна за другой поднимаются головы, и уже все включаются в обсуждение. Заспорили... Штурманы снова и снова проверяют все расчеты, учитывая скорость и направление ветра, изменившиеся во время последнего полета. Склонились над картой. Плавни... Плавни... По расчетам получилось, что их занесло в плавни. Северо-восточнее Азовского моря.
Все были готовы лететь на поиски. Командир эскадрильи отправилась в штаб. Вернулась удрученная:
– Полета не будет... – непривычно растерянно произнесла она. – Товарищ командир! – взволнованно, перебивая друг друга, заговорили находящиеся в комнате. – Судя по скорости и направлению ветра, они в плавнях. Вот здесь... Указывали на карте район.
– Прогноз погоды плохой, говорят...
– Ну и что? – возразила я. – Зато ночью нам давали хороший, без тумана...
Я видела: спокойствие давалось ей с трудом. Она была согласна с нами – выделить самый сильный экипаж для поисков. Но не могла, не решалась нарушить приказ. Лететь готовы были все, но не разрешили никому.
Спустя почти два месяца пограничники натолкнулись в плавнях на разбитый самолет. Девушки, наверное, долго летели над туманом. Южный ветер относил их в море. Не видя земных ориентиров, штурман не могла учесть изменение направления и скорости ветра. Они летели, пока не кончилось горючее. Мотор остановился. Возможно, за счет высоты Тася дотянула до берега. Самолет врезался в тонкую почву плавней, уткнулся носом в воду, высоко задрав хвост. Приборная доска ударила летчицу в грудь, а бензобак переломил ноги. Штурману сломало ногу, вдавило в бок сектор управления, наверняка они потеряли сознание. А когда очнулись?
Я очень ярко представила всю ту картину, как будто все происходило со мной. Очнувшись, Аня не сразу могла взять в толк, где они и что значит мутная, неприглядная неподвижность вокруг. То был туман. Когда глаза немного присмотрелись, Аня различила во мгле контуры самолета. Она не представляла, где они сейчас находились, куда угнал их ветер, как далеко они от аэродрома. Она не знала даже время суток. В сплошном, беспросветно застывшем тумане невозможно было отличить день от ночи. У них нет никакого перевязочного материала. Нет ни воды, ни пищи... Что их ждет впереди? Как долго придется им ждать помощи? Выдержат ли? Сколько потребуется сил и времени? А туман... Туман лежит густо и неподвижно.
Будто он остановился навечно. Где люди? Аня достала из кобуры пистолет, подняла руку вверх, выстрелила. Вокруг стояла мертвая тишина. Во рту пересохло. Глоток бы воды... Надо выбраться из кабины. Выбраться бы. Никакие попытки не помогли. Аня выстрелила еще раз и еще... По-прежнему стояла тишина. Аня начала понимать свое безвыходное положение. Туман не собирался исчезать, не шевелился. Она еще и еще раз пыталась выбраться из кабины, но, по всей вероятности, потеряла сознание, упала. В таком положении их и нашли. В руке Бондаревой был зажат пистолет. Обойма была пуста...
Когда гробы опускали в могилу, хлынул ливень. Струи дождя смешивались со слезами на наших лицах. Я опять представила себе их в плавнях.
Анка стреляла в надежде, что ее услышат. Так почему мы не услышали? Отчего не пришли на помощь? Эти мысли душили меня, и я не могла уже сдерживать рыданий.
Вскинув пистолеты, друзья погибших дали прощальный салют. На гробы насыпалась мокрая земля...
Все побрели в свои эскадрильи. Было тоскливо и тихо. Я глядела на заплаканные от дождя окна. Не покидало страшное чувство горечи от сознания, что никогда больше не услышишь звонкого смеха подруг. Никогда не увидишь милую улыбку нашей «морячки», как в шутку называли мы Аню.
В прошлом месяце в нашем поселке вдруг объявился моряк. Мы стояли у своего домика в ожидании полуторки, чтобы ехать на аэродром и спорили о чем-то, когда он подошел к нам.
– Здравствуйте. Вы не знаете Аню Бондареву?
– Аню? – изумились мы. Почти каждая подумала: «Вот «тихоня»! Скрывала такого парня». Все наперебой закричали: А-ня, А-ня!
Она выбежала на зов встревоженная: «Что произошло?»
И вдруг, не добежав, как вкопанная, остановилась. Моряк пошел ей навстречу.
– Анечка! Здравствуй! Ваше письмо...
Мы ехидно переглянулись: ого, еще и письмо. Ну, погоди...
– Ваше письмо, сброшенное ребятам в Эльтиген, я присвоил себе. Оно для меня служило талисманом.
– Эльтигеновец! – ахнули мы и тотчас его окружили.
У нас не было ни одного человека в полку, кто не восхищался бы морскими пехотинцами. Кому же на войне больше доставалось, как не им? Все время на голой земле, в топи, под беспрерывным огнем. И каждый раз, пролетая над передовой, нам хотелось поклониться пехоте. А тут перед нами настоящий десантник-эльтигеновец.
– Расскажите о высадке десанта! – потребовали мы. – Не отпустим!..
– В такое приятное окружение я попал впервые, – пошутил моряк, – но стоит ли вспоминать?
– Расскажите, – повторили мы свою просьбу.
– Вы же помните, какая ужасная погода держалась в те дни?
– Да, нелетная, – подтвердили мы.
– Нелетная... Это, по-вашему, – усмехнулся моряк, – а мы вышли в море. Волны швыряли наши катера, как скорлупки. А шторм все крепчал. Пролив – мелководный, маневрировать трудно. Одни катера были разбиты, другие не смогли пристать к берегу. Немцы буквально поливали нас огнем. У них позиции были выгоднее.
– А что же стало с экипажами и десантниками тех разбитых катеров? – задала давно мучивший ее вопрос Аня.
– Кто остался жив – шел в бой. И десантники, и экипажи катеров.
– А вы? – не унималась Аня.
– Что я? – не понял моряк.
– Кто вы?
– А я – командир катера. В районе Эльтигена гитлеровцы сосредоточили свои лучшие войска. Порт Камыш-Бурун, базу блокадных сил противника и очень удобное место высадки, захватить нам так и не удалось.
– Да, с Камыш-Буруна и по нам здорово зенитки били, – вставила Аня. Она не отрывала глаз от моряка. Да и он часто посматривал в ее сторону. Казалось, что рассказывает он только ей.
– Положение наше из-за блокады и нехватки боеприпасов ухудшалось. Но вдруг над нашими головами появились «кукурузники» и стали сбрасывать нам груз. А ваши письма нас согрели. Как ждали мы вас! Как волновались за вас!
– А что за нас волноваться? Нам было легче, чем вам, – сказала Аня. – Вы же все – герои из героев!
А этот наш герой определенно нравился Ане, да и нам тоже. Беседа затягивалась, и мы втайне радовались, что автомашина задерживается.
– Какие теплые шлемы у вас, – сказал вдруг моряк. – Мы сегодня ночью на плацдарм идем. В фуражках здорово сифонит...
– Фасон держите? – все смелее становилась наша Аня.
– Просто не успел получить. Спешил.
– Я бы дала вам свой шлем, но мне без него нельзя в полете. Хотите, я вам принесу теплую шапку? Совсем новая. Вчера выдали...
И не успел моряк ответить, как Аня исчезла в домике и тут же выскочила с новой шапкой-ушанкой в руках. Моряк примерил. В самый раз!
– Через три дня я ее вам верну.
Аня небрежно махнула рукой. – Ладно. Пустяки какие...
Подошла машина. Мы простились с новым знакомым. По дороге кто-то вспомнил:
– Аня, а у нас завтра построение.
– Ну и что?
– Как что! Шапка-то уплыла... Что скажешь командиру? Не по форме одета. Ай-ай-ай!..
– Он через три дня вернется.
– Ха-ха! Какая уверенность! Кстати, что ты ему писала в письме?
– Я всем писала. Не ему одному. Его же я и не знала совсем.
– Говори. Он с тебя глаз не спускал.
– Ох, чует мое многоопытное сердце, что штурман влюбилась! – сокрушенно вздохнула Нина Алцибеева. – Да чего там говорить. Тут все яснее ясного. Ну, скажите, кто пойдет на такой риск – выйти на построение одетой не по форме?
– Да, придется теперь Анке целых три дня от командиров прятаться, – насмешливо добавила недавно прибывшая в эскадрилью Тася Володина. – Вот я бы не решилась идти на конфликт с комэской!
– Молчала бы уж, – притворно заступилась за Аню Ульяненко, – ты и сама бы ему шапку с радостью отдала.
К нашему удивлению, Аня даже не пробовала защищаться. Она была непривычно молчаливой и только едва улыбалась в ответ на наши шутки.
Машина подошла к аэродрому, и мы поспешили, все еще перебрасываясь репликами, к своим уже полностью заправленным горючим и бомбами самолетам.
Прошло три дня. Мы летали бомбить Булганак, Багерово. К утру, еле волоча ноги от усталости, возвращались к своему домику, первым делом задавали один и тот же вопрос: «Был?»
Мы все ждали моряка, втайне беспокоясь за него. Но моряк появился на исходе четвертого дня.
Аня домывала пол и была очень смущена, что он застал ее за такой будничной работой. Мы заспешили по своим делам, оставив на этот раз моряка в распоряжении одной Ани. Мы видели их у моря на самом краю обрыва. Чайки кружились почти над их головами, а волны рвались на высокий берег. Моряк и Аня весело смеялись. Видно, соленые брызги долетали до них. Им было хорошо вдвоем. И они не прятались ни от чьих глаз.
Объявили построение эскадрильи. – Как же нам не хотелось их разлучать! Он приехал всего на два часа.
– Товарищ командир! – решилась я. К Бондаревой брат приехал. Двоюродный. Случайно нашлись.
– И что? – командирским тоном переспросила Смирнова.
– Разрешите не звать ее на построение.
– Хорошо! До получения задачи отпускаю...
И вот через месяц Аня – наша «морячка» – не вернулась с задания...
На ее постели, который день лежит целая кипа непрочитанных ею писем от моряка. Он писал ей даже спустя месяцы... Писал, когда ее уже не было в живых... Писал, не получая ответа. Никто из нас не решился сообщить моряку о гибели Ани.
– Вы дружили с Бондаревой? – подошла ко мне командир эскадрильи.
Я кивнула.
– Ты знаешь адрес ее родных?
Я отрицательно покачала головой. Нынешний, военный, адрес Ани был такой же, как и мой: полевая почта... На гражданском языке это означало: аэродром на окраине поселка Пересыпь. Довоенный адрес для нас теперь практического значения не имел.
– Узнай в штабе!
Комэска посмотрела на меня усталыми глазами и заговорила неестественно тихо:
– Конечно, похоронку пошлют... Но, понимаешь, лучше, когда письмо придет. От друзей. Меня удивили незнакомые нотки в ее голосе. Бледное, осунувшееся лицо командира впервые показалось мягким и уступчивым, а в глазах пропал строгий холодок. Я всегда думала, что Смирнова может только приказывать, учить, отчитывать. Сейчас командир разговаривала так, словно не было на ней гимнастерки с капитанскими погонами. Я вдруг поняла, как же сильно она переживает эту потерю.
Мы с Аней были ровесницы. В армию пошли после школы и оставались совсем девчонками. О своем будущем Аня говорила стихами:
Там, где дымное лихо войны прошло,
Где усталая дремлет земля,
Я исправлю земле причиненное зло,
Семенами засеяв поля.
Она мечтала о биологическом факультете. Хотела стать садоводом, расцветить свои родные заволжские степи. И когда говорила о цветах, вся светилась. Бывало, идем к аэродрому, а она самую неказистую травинку заметит.
– Ой, какие цветы чудесные!
– Как жизнь складывается, – сказала она как-то, – мечтаешь об одном, получается другое. Предскажи мне кто-нибудь раньше, что я буду летать ночью, да еще и бомбить, ни за что не поверила бы!
Себя она считала слабой. Со смехом признавалась, что раньше очень боялась ходить по темным улицам, но все же провожать себя мальчишкам не разрешала, закаляла волю. И когда началась война, решила: ее место теперь на фронте.
Ее прогоняли из военкомата. И тогда Аня написала заявление в райком. А иначе она не могла. Окончила школу младших авиаспециалистов. Но быстро переквалифицировалась. Стала штурманом в женском авиаполку. Летала на Кавказе, на Кубани, на Малую Землю летала. Без единой царапинки возвращалась. 400 боевых вылетов совершила... На полковых штурманских курсах ей поручали вести занятия с новичками.
Очередная тема – о ветре... Она должна была провести это занятие 27 января. А накануне ночью она не возвратилась...
Вскоре после ее похорон началось наступление в Крыму. Мы получили приказ перебазироваться. Я вышла на улицу. Задержалась на берегу моря. Был солнечный день. В воздухе смеялись чайки, словно на невидимых воздушных качелях стремительно падая и поднимаясь вверх. Море отливало яркой голубизной. Я остановилась у обрывистого берега, откуда мы с Аней часто любовались морем, вспомнила свои недавние школьные годы.
Послышались голоса подруг. Они звали меня. Пора было ехать на аэродром. Я побежала было к могилке проститься с Аней, но вдруг остановилась, как вкопанная. У могилы стоял моряк с опущенной головой. Весенний ветерок трепал его темные волосы. Мне не хотелось мешать ему. Сам он не замечал никого вокруг. О чем он думал? Может, он вспомнил, как в Эльтигене Анка кричала слова привета с воздуха или как согревало его в боях ее письмо? Или он думал о том, что сгорела на войне его первая любовь, не успев еще набрать силу...
Трудно сказать. И пока автомашина бежала к аэродрому, я все смотрела на удаляющуюся могилу и на моряка.
Многое отошло в далекое прошлое. Но не исчезнет бесследно память о подругах. Я и сейчас вижу Аню живой: светловолосая, стройная, подтянутая, с начищенными до блеска орденами стоит она на берегу моря и, улыбаясь, смотрит вдаль.
В Пересыпи, в самом центре поселка, рыбаки поставили нашим летчицам памятник. Мимо по дороге бегут и бегут машины. Кто-то остановится, снимет шапку, поклонится тем, кто отдал свою жизнь в двадцать неполных лет, кто во имя жизни летал и в пурге, и в огне. Кто-то принесет цветы на могилку, постоит в молчании минуту.
Мимо плывут рыболовные сейнеры, катера. Чайки плавно машут крыльями, низко пролетая над могилой. Взмыв вверх, уносятся снова в море... " (Голубева Ольга)
27 марта 1943 года. Пересыпь
Из дневника Ж. Рудневой :
27 марта.
У нас в полку тяжелые дни. Завтра будем хоронить Володину и Бондареву. Разбитый в щепки самолет и их трупы один крестьянин обнаружил в плавнях у Черноерковской. Их выкопали и привезли сюда на санитарном самолете. В бытность мою штурманом полка это единственная блудежка, и та привела к катастрофе. Мне кажется, я недоучила Бондареву. Иначе, будучи штурманом звена, имея 200 вылетов, как могла она растеряться и потерять ориентировку в таком богатом ориентирами районе? Тягостное чувство.
29 марта.
Вчера была похоронная погода: дожди целый день и ветер порывами до 25 м/с. Девушек похоронили под звуки оркестра и салют из 20 винтовок. Вечером писатель Борис Савельевич Ласкин читал нам свои произведения. А сейчас сижу в Старотитаровской — ну и грязная станица. Собрание штурманов полков. Я доклад уже сделала. Перерыв на обед с 16 до 18 часов».
