Пожалуй, нет ничего красочней подмосковной осени. От прозрачных солнечных лучей высокое небо кажется еще выше, а золотистые кроны деревьев ярко подчеркивают его пронзительную голубизну. Земля укрывается опавшими листьями. Словно печалясь, что вот уже и осень уходит, они озабоченно шуршат под ногами.
Я люблю слушать шорох листьев, люблю бродить по осеннему лесу, особенно в такие дни, когда кроны деревьев ловят и подхватывают песню мимолетного ветра.
А вам не приходилось останавливаться, услышав эту песню? Для всех, возможно, безразличную—для вас нет. Ведь в каждой песне есть что-то понятное и дорогое только двоим — тебе да самой песне...
О прекрасной подмосковной осени я поневоле вспомнила в октябре сорок третьего, когда свершался мой воздушный бенефис: 500-й боевой вылет. В районе поселка Эльтиген готовился к высадке на керченский берег морской десант, и наш полк ночных бомбардировщиков непрерывно наносил противнику удары с воздуха. Базировались мы в двадцати километрах от пролива, в рыбацком поселке Пересыпь.
Боевой вылет, конечно, не прогулка над окрестностями родного города. Он связан с приказом, который необходимо выполнить, с точным расчетом, риском и некоторыми эмоциями, не всегда приятными для представительниц так называемого прекрасного пола.
Задача моя заключалась в том, чтобы точно выйти на немецкие прожекторные установки, мешавшие высадке десанта, стать на боевой курс и, не реагируя на зенитный огонь, пролететь над целью. А штурман Катя Рябова должна была тем временем рассчитать маршрут, сбросить бомбы и указать путь домой, где нас ждали с нетерпением. Возможно, потому мы тщательнее обычного собирались в полет, щепетильно проверяли подвеску «юбилейного» груза и свое снаряжение. За боевую практику случалось всякое. Бывало и так, что виновникам торжества (а у меня в тот день был большой праздник) приходилось порой непредвиденно задерживаться где-нибудь в поле между вражескими и своими позициями. Поэтому к экипировке экипажа мы относились очень щепетильно.
Медь оркестра, дробные раскаты барабанов, сверкание «юпитеров» нам заменила в ту ночь неожиданно разыгравшаяся буря. Наш легонький фанерный По-2 безжалостно швыряло в этой преисподней. Земля просматривалась плохо, и на подходе к цели я с грустью подумала, что если так пойдет дальше, то мы вообще можем не попасть на торжество, которое готовят для нас боевые подруги: из-за непогоды пришлось держать малую высоту, а в таком случае немудрено подорваться на своих же бомбах.
Никто бы не осудил, вернись мы на аэродром. Но мне мельком подумалось тогда, что если бы советский человек всегда действовал, исходя из возможного, думал прежде всего о личных интересах, мы не построили бы Днепрогэс, Волгоградский тракторный, десятки других гигантов индустрии, не проложили бы тысячи километров железных дорог, не сумели бы отстоять от врагов свои завоевания.
— Под крылом Эльтиген,— прервала мои раздумья Катя Рябова. Она не любила в воздухе лишних разговоров, и мы подолгу могли летать с ней молча. Едва штурман передала по переговорному устройству эти слова, как кромешную тьму рассекли лучи прожекторов. Они нервно заметались над водой, проникли в пучину неспокойного моря и вдруг замерли народном месте.
— Ой, катер поймали!— вырвалось у Катюши. Я посмотрела в сторону берега. Километрах в полутора от него на вспененных гребнях прыгало небольшое суденышко, освещенное голубоватым столбом яркого света. Фашисты, видимо, поняли положение людей на катере и не спешили расправиться с ними. Мало того, будто желая получше рассмотреть, как будет происходить трагедия, они зажгли еще два зеркала прожекторов. А кораблик, попавший в накрепко стянутый пучок света, словно и не замечая его, настойчиво пробирался к берегу. Но враг не играл. Он боялся наших парней, почти беззащитных в морской пучине, под прицелом сотен смертоносных стволов. Фашисты открыли огонь по смельчакам. Катер накренился, зачерпнул холодную воду, но все-таки удержался и даже выскочил из полосы света. Однако уже в следующее мгновение щупальца заметавшихся прожекторов вновь поймали его в свои слепящие лучи.
Медлить было нельзя. Я ввела машину в левый крен и дала полный газ. Все решали секунды. Рев мотора всполошил врага, два луча оторвались от воды и зашарили по небу. Но один прожектор продолжал упорно преследовать катер с десантниками.
Вздрогнул, набирая предельные обороты, мотор самолета — рука до упора рванула вперед рычаг газа.
— Выходим на цель,— услышала я Катин голос.— Будем бомбить с малой высоты.
— Ничего не поделаешь,— согласилась я.
Угрожающе покачиваясь, к нам стремительно приближался многовольтовый сноп прожекторов. Вот он едва коснулся плоскостей, вот пробежал по фюзеляжу, ослепив на мгновение, и тут же вернулся назад. Задрожал, напряженно замер, застыл на самолете. Смотреть вниз было бесполезно: перед глазами поплыли круги.
Поймал все-таки! Я втянула голову в плечи, чуть подалась вперед. Теперь лучи проходили мимо козырька, упираясь в центроплан. Немного дала ручку от себя и тут же почувствовала легкий толчок — это оторвались от плоскостей бомбы.
Взрывной волной ударило в низ фюзеляжа, самолет клюнул носом и завалился на правое крыло. Так не мудрено и сорваться в штопор. А на такой высоте—это верная гибель. Чтобы предупредить падение, поставила нейтрально рули и начала уходить в сторону. Прожекторы погасли, кромешная тьма вновь поглотила все вокруг. Все закончилось быстрее, чем я рассказала, и с минуту стояла полная тишина, какая бывает в зале после неожиданного финала напряженной пьесы. А какой гром раздался вслед за немой сценой! Казалось, сама земля задышала огнем, и очереди цветных трассирующих пуль перечертили все небо. Но этот фейерверк был дан под занавес. Я перевела машину в горизонтальный полет и взяла курс на свой аэродром.
— Маринка, знаешь, я первое время никак не могла привыкнуть к пулям,— снова раздался Катюшин голос.— Странно как-то. Такие яркие ночью, красивые, как светлячки в летнем парке. А они ведь — смерть...
Я промолчала.
— А впрочем, я не о том хотела сказать,— будто извиняясь, почти крикнула Катя Рябова в переговорное устройство.— Поздравляю тебя, пятисотница, с юбилейным вылетом!
Представив возбужденное, радостное лицо Катюши, я качнула в ответ крыльями, но говорить ни о чем не хотелось. Я была довольна полетом, чувство исполненного долга наполняло счастьем все мое существо. Мы еще не знали тогда, что бесстрашный десант высадился на Эльтиген, и, возможно, успеху его в какой-то мере содействовал и наш поединок с зенитками, прожекторами, непогодой. Бывают минуты, когда хочется помолчать. Катюша поняла меня и притихла. Мерно потрескивал в ночи нагревшийся мотор. Удерживая стрелки «по нулям», я искала наш аэродром. Неожиданно в кабине раздалась тихая, грустная мелодия знакомой песни. Радио на По-2 не было, и я поневоле даже встряхнула головой: не во сне ли все это?
Но слова песни слышались отчетливо. Мне стало ясно: поет мой штурман Катя Рябова, поет о синеньком скромном платочке...
На фронте люди не считают дней, безразлично относятся к воскресеньям, но юбилейные даты отмечать не забывают, как бы тяжело ни было. Где-то возле рыбацкого поселка под прикрытием ночной темноты нас ожидали на аэродроме боевые подруги.
Поскольку зашла речь о юбилеях да торжествах, расскажу о случае, приключившемся морозным январским вечером на том же полевом аэродроме под названием Пересыпь.
Виновницей этого, в конце концов закончившегося общим весельем, необычного полета была жизнерадостная хрупкая девушка с худенькими плечиками и привлекательной улыбкой. Все мы звали ее просто Женечкой и любили шумное общество этой никогда не унывающей летчицы.
Женственная даже в неуклюжем летном комбинезоне, мягкая и покладистая с подругами, она преображалась в бою и немало беспокойства причиняла противнику с воздуха. Солдатский долг Женя Жигуленко выполняла с завидной храбростью и в то же время с необыкновенной легкостью, свойственной натурам, глубоко верящим в свою счастливую звезду. Не раз светлокосый боец, сбросив бомбы на окопы врага, неожиданно проносился над головами гитлеровцев, наводя отчаянной дерзостью ужас и панику на земле. Тревожась за подругу, мы старались удержать ее от ненужного риска, но, кажется, именно эта, граничащая с бесшабашностью отвага и приносила ей победы.
Однажды Женя выполняла полет со штурманом Полиной Ульяновой. Еще до подхода к объекту они попали под ураганный огонь зениток. Самолет, израненный снарядами, с разорванной перкалью на плоскостях, беспорядочно падал. Казалось, уже ничто не предотвратит гибели маленького По-2, но у самой земли машина вдруг замедлила вращение и преспокойно прошла на глазах у ошарашенных немцев...
В ту новогоднюю ночь, о которой пойдет рассказ, каждая из нас выполнила по три боевых вылета. Зачехлив самолеты, мы спешили навести свой нехитрый армейский туалет, чтобы как-то внести во фронтовые будни частичку домашнего уюта и тепла. Все уже прилетели на аэродром, многие управились с работой и потянулись к рыбацким домикам, в которых жили. Не вернулась только Женя.
Ранняя зимняя ночь висела над Пересыпью. На войне тревога не всегда передается воем сирен и ударами колоколов. Она приходит порой с тишиною, с гнетущим ожиданием, с предчувствием чего-то непоправимого. Именно такая тревога незаметно завладела нами, заставила забыть о готовящемся празднике, собрала у притихших зачехленных машин. Никто не произнес вслух слово «смерть». Связать его с сияющей молодостью, с гордой и веселой Женей Жигуленко было просто невозможно. И мы терпеливо ждали.
Она прилетела, как всегда, неожиданно, села на краю аэродрома и, едва успев выключить мотор, оказалась в нашем окружении.
Женя неторопливо выбралась из кабины самолета. Глаза ее были устало прищурены, длинные ресницы опушил морозный иней. Она появилась, словно царевна из сказки, и мы притихли, поддавшись очарованию минуты. Наконец под перкалевыми плоскостями кто-то заметил прижавшуюся у шасси зеленую елочку. Девушки, как по команде, бросились к ней. К великому изумлению, они обнаружили там еще три крохотных деревца, и сразу для всех стало ясно, почему самолет Евгении Жигуленко прилетел с опозданием.
Елочки установили в эскадрильях, украсили самодельными игрушками, и в комнаты с запахом хвои вошел далекий, забытый всеми домашний уют. В ту ночь в наших разговорах не было упоминаний о войне. Говорили о родных, о всяких пустяках, которые в мирное время даже не замечаешь. Кто-то вздохнул о быстрых каблучках и вспомнил первый школьный вальс, первое свидание. А за окнами крепчал морозный ветер, где-то ухали пушки, и совсем рядом разорвался снаряд, А все же мы не хотели думать ни о войне, ни о невзгодах, ни о тяжелых ранах. В рыбацкий поселок незаметно вошла в тот вечер тихая песня:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь...
Из затемненных окошек плыли в тревожную ночь негромкие девичьи голоса. В бесхитростных словах песни каждый узнавал свою судьбу. Именно тогда я поняла, что фронтовые подруги помнят все, что они никогда не забудут, во имя чего взяли в руки оружие.
...Наутро после юбилейного полета в столовой меня ожидал огромный арбуз. В кожуре его белела вырезанная ножом цифра 500.
— Это от Бершанской и Рачкевич,—пояснила парторг полка Мария Рунт.
Арбуз тут же подвергся дружному уничтожению.
— Почаще бы такие юбилеи!— шутили девчата, с аппетитом уплетая сочные сладкие ломти.
...Все дальше в прошлое уносится время суровых битв. Но когда в Подмосковье приходит пора буйных ветров, я каждый раз ищу в их песнях отзвуки нашей немеркнущей, прекрасной юности. Ищу — и нахожу их.
