М.Чечнева

НАШ КОРЧАГИН

Трудно поверить, что это ее рука вывела в дневнике такие слова: «Сделано пять вылетов. Из них три были замечательные: два взрыва с клубами дыма и один огромный взрыв с пожаром на всю ночь. На обратном пути мы летим, а я говорю: «У меня сегодня чудесное настроение!» Вчера в полетах все думала о постороннем. Вот я стою перед жизнью, огромной и сложной, В эту жизнь я завтра должна вступить. Сколько огромного счастья в этом маленьком слове «жить»... И это тогда, когда по самолету стали бить зенитки».

И еще одна запись: «Вчера, как всегда, опять работали. Сделали шесть боевых вылетов и в первый же полет подорвали склад горючего. Огромный пожар так и горел целую ночь. Девушки поздравляли меня за такой удачный удар».

Почему трудно поверить?

Многое нужно пройти человеку, чтобы вот так, с мужеством опытного боевого штурмана, писать об игре со смертью, как об обычной будничной работе. Такое дается не сразу. Тем более, когда человек до этого и думал и мечтал совсем о другом.

 

Дверь тихо отворилась, и в класс вошла девочка. Высокого роста, в красной косыночке на темных волосах. Робко перешагнула порог и остановилась.

— Новенькая?

— Да.

— Как зовут?

— Галя Докутович.

Полина Гельман, староста класса, была девчонкой решительной.

— Ну что глазеете! Новеньких не видели? Не обращай на них внимания,— Она минуту подумала, оглядела класс.— Садись пока вот сюда,— показала на парту в среднем ряду.— А там посмотрим...

В школе все становится известным довольно быстро. Через день-два ребята узнали, что мама новенькой учительница, а папа бухгалтер, что в начальной школе Галя была отличницей, что она увлекается музыкой, играет на пианино. И очень любит литературу.

— У нас есть литературный кружок,— сообщила ей Полина.

— А что вы сейчас изучаете?

— «Тома Сойера» Марка Твена. Не читала?

— Нет.

— Будем читать вместе!..

Так Галя Докутович пришла в 5-й класс 1-й средней школы города Гомеля, Было это в 1933 году.

Прочитав с замиранием сердца, как Том Сойер и Гек Финн ели землю, чтобы скрепить клятву верности, новые подруги последовали их примеру. Нельзя сказать, чтобы эта процедура доставила им удовольствие, но чего не сделаешь ради дружбы.

В шестом классе Полина и Галя сидели уже за одной партой, и все считали их близнецами. Много времени проводили они вместе. Вместе бродили по опушке леса, который начинался сразу за Гомелем, а до революции принадлежал графу Радзивиллу. Вместе читали и перечитывали стихи Янки Купалы, Вместе слушали споры взрослых о литературе; у матери Гали Докутович часто собирались ее коллеги — учителя и учительницы.

За два-три года Галя стала отличной гимнасткой. Ей даже удалось дважды занять первое место на всебелорусских гимнастических соревнованиях. А начиная с девятого класса, подруги увлеклись планеризмом. Записались в планерную школу. То ли Гале повезло, то ли в чем-то она опередила своих сверстниц, только раньше всех начала прыгать с парашютом сперва с вышки, потом с самолета. Одной из первых прошла теоретический курс пилотской программы,

Все шло хорошо. Но когда наступила пора переходить к занятиям на аэродроме, Полину из-за маленького роста не допустили к практическим занятиям.

Галя очень переживала за подругу, но всячески успокаивала ее, а у самой кошки скребли на душе.

После выпускного школьного вечера они до утра бродили по притихшим улицам. Учиться решили ехать в Москву. Полина Гельман в университет, а Галя — в авиационный институт.

 

Хорошо начиналось лето 1941 года. Галя сдала весенние экзамены за 3-й курс и собиралась в студенческий подмосковный лагерь, чтобы начать подготовку к участию в большом авиационном параде в Тушино, который должен был состояться 18 августа, в День авиации. Ей, участнице группового прыжка, предстояло приземлиться вместе с другими парашютистами на зеленом поле.

Но началась война. Студентов МАИ направили на строительство оборонительных сооружений в Орловскую область и Брянские леса. Галю назначили бригадиром. Рыли противотанковые рвы, строили заграждения. Сотни кубометров земли перелопатили тогда непривычные к такому труду девичьи руки.

Сводки с фронта были одна тревожней другой. 21 августа по радио передали, что после тяжелых боев наши войска оставили Гомель, Диктор сказал всего несколько слов. А Гале вспомнилось все: и школа, и учителя, родная семья, и многое другое, чего не перескажешь, что скрыто в самых заветных тайниках сердца.

Вскоре после этого студенток МАИ вернули в Москву. В институте все говорили об эвакуации. Занятия прекратились. Работала только военная кафедра. Часть ребят готовилась в армию. Девушки записались на курсы медсестер. Перед окончанием курсов — в начале октября — их отправили в двухдневный военизированный поход.

Когда вернулись в Москву, слухи об эвакуации МАИ стали фактом. Институт переезжал в Алма-Ату.

Галя бросилась в комсомольское бюро, в партком.

— Я не уеду. Не могу уехать. Прошу направить в армию.

И она добилась своего: получила рекомендацию комсомольской организации.

Перед тем как идти в ЦК ВЛКСМ, решила навестить Полину. Университет тоже напоминал бивуак. С трудом разыскала она подругу.

— Пришла проститься. Сколько лет мы с тобой дружили и не расставались, но вот настало время... Полина задумалась.

— А знаешь, я с тобой не расстанусь, Галя,— решительно сказала она.

— Тебе нельзя. У тебя же здоровье...

— У всех «здоровье»!.. Не нужно об этом.

— Но я много тренировалась...

— Не беспокойся, жаловаться я не буду. 11 октября 1941 года подруги вместе посетили ЦК комсомола и получили направление в женскую авиационную часть, которая тогда только начинала формироваться.

 

В школе пилотов Галю и Полину зачислили в штурманскую группу.

Закончив учебу, Галя стала штурманом женского ночного бомбардировочного авиаполка.

Уже после первых полетов на ТБ-3 она ходила, по ее словам, «как влюбленная». Небо покоряет людей. Но оно требует самоотречения. Галя поняла это очень скоро, и это было большим счастьем.

Полина тоже числилась в штурманской группе. Но Гале довольно быстро стало ясно, что штурманское дело — это не стихия ее подруги. Полине явно требовалось что-то другое.

7 февраля 1942 года Галина записала в своем дневнике:

«...Полина прилетела с вынужденной. Отморозила себе кусочек щеки, замерзла и проголодалась.

У меня неприятность. Назначили меня адъютантом эскадрильи. Я думаю, что это значит—прощай полеты...»

И еще запись, полная волнения за подругу; «По сигналу тревоги мы выбежали на аэродром. Погода была ужасная. Ураганный ветер поднял в воздух тучи снега, он залеплял глаза, забивал нос и рот, потом таял, лицо становилось мокрым и от пронизывающего ветра сразу покрывалось ледяной коркой. Ресницы превращались в ледяные сосульки, в пяти шагах ничего не было видно. А мы шли по аэродрому навстречу ветру, спешили удержать самолеты. Что было впереди нас, что — сбоку, ничего мы не знали, ураган буквально валил нас с ног. Но мы вышли точно на самолеты.

Часов пять стояли у машин, сберегая их от урагана. Домой пришли усталые, но бодрые, готовые идти ночью и дальше в таких же условиях.

Полинке было трудно вчера. Мы шли очень быстро по сугробам, несмотря на ветер. Она очень устала. Мне жаль ее. Не ее это дело! Авиация — это прежде всего быстрота, точность во всем, расторопность, умение сделать все своими руками, несмотря на холод и усталость. Это готовность в любую минуту, даже ночью, из теплой постели встать, бежать в дождь, навстречу ветру, в слякоть. Для нее это трудная жизнь. Я так считаю. Она же нет. Но это упрямство ребенка, который не хочет видеть правды».

Первые боевые вылеты Галя Докутович выполняла на реке Миус в Донбассе. Она летала штурманом, и от полета к полету росло ее мастерство. Быстро освоилась с боевой обстановкой, уверенно выполняла боевые задания, точно и метко поражала цели.

Безукоризненно выполняла Докутович свои обязанности адъютанта эскадрильи. Летать она была не обязана. Но ее неудержимо тянуло в воздух. С разрешения командира полка ей удавалось вылетать на бомбометание. Она любила идти на бомбежки с Надей Поповой, с Зоей Парфеновой. Вместе с Надей она подорвала склад боеприпасов. И в тот день чувствовала себя именинницей.

 

Под Ростовом рядом с нами располагался мужской полк самолетов По-2. В те дни Галя впервые остро пережила боль утраты товарищей: «Два летчика, летевшие в штурманской кабине, были убиты, капитан, сидевший в передней кабине, был ранен,— записывает она в дневнике.— Вечером пошли на похороны. Было очень темно, начинались гроза и дождь. Грязную дорогу освещали вспышки молний. Автомашина с останками боевых друзей то и дело застревала в жидкой грязи, колеса буксовали. Девушки вытягивали ее и двигались дальше под проливным дождем, во мраке. Все промокли до нитки, вода с насквозь промокшей пилотки капала на лицо. В сапогах хлюпала вода. Но никто не ушел».

Противник продолжал наступление. В те июньские дни довелось полетать и Галине. Она, казалось, ожила. Однажды они вылетели с Машей Смирновой, их сильно обстреляли над целью. Еле-еле удалось дотянуть до своего аэродрома. А вскоре случилось несчастье.

Как-то ночью после неприятностей и волнений, связанных с ремонтом подбитой и израненной машины, Галя забылась тревожным сном прямо на земле. Водитель бензозаправщика не разглядел в траве спящую девушку...

Врач констатировал повреждение позвоночника и несколько переломов костей.

Полуживую ее перенесли на носилках в медпункт. Вызвали санитарный самолет, Галя стойко переносила мучительные боли, сдерживалась, не плакала.

А нам было из-за чего волноваться: обстановка складывалась неблагоприятно. Почти все экипажи полка уже перебазировались на другой аэродром, С минуты на минуту могли появиться фашистские танки. А санитарного самолета все не было. Галя глазами показала Полине, чтобы та нагнулась, и шепотом попросила, чтобы под голову положили пистолет. Она не хотела живой попасть в плен.

Наконец прибыл самолет.

На бескровном, белом как полотно лице Гали Докутович светились жизнью только большие глаза. Умные, упрямые и страстные. Такой мы и запомнили ее.

 

Из дневника Гали Докутович:

«6.8 1942. Я в госпитале, да еще бог знает где — в Махачкале. Первое время лежала пластом, и сейчас лежу не двигаясь. Но сегодня при помощи двух нянь попыталась встать на ноги. Голова сильно закружилась, и, когда легла опять в постель, мне показалось, будто я целый день тяжело работала и смертельно устала».

«16.8 1942. Еду на пароходе по морю. Лежу где-то в трюме. В открытый иллюминатор вижу серый Каспий. Здесь жарко. Вместе со мной едут 130 человек. С трудом встала на костыли, пробралась на палубу и тут на виду у всех осрамилась, упала в обморок первый раз в жизни».

«24.9 1942. Ашхабад... Лежу в госпитале уже больше месяца и, когда все кончится, не знаю. Прочла еще раз Павку Корчагина. И теперь еще ближе дошла до смысла книги. Вспомнились слова Ирины Ракобольской. «Галка, — говорила она,— ты Павка Корчагин в девичьем образе». Нет, это для меня слишком почетно.

А вчера я не выдержала. Заплакала. И от чего? От боли! Мне стыдно, стыдно за свою невыдержанность, за эту слабость, за то, что не сумела скрыть ее».

 

Через полгода Галя вернулась в полк, так окончательно и не долечившись. Вернулась с твердым намерением снова летать на выполнение заданий. Заключение медицинской комиссии спрятала и никому не показала. Там ей предписывалось дальнейшее длительное лечение.

В дневнике записала:

«Опять у себя в части. Не знаю, принимали ли здесь кого-нибудь лучше, чем меня. Чувствую себя, как в родной семье. Свой шестимесячный отпуск положила в карман. Буду поправляться после войны. А потом меня опять ударили как обухом по голове: собираются назначить снова адъютантом и одновременно штурманом. Сегодня целый день не давала покоя майору Бершанской. Чем кончится, еще не знаю. Завтра посылают в санаторий «без отрыва от производства», здесь же, в станице. Наши девушки почти все ходят с орденами и все стали такие красивые!»

Галя делала вид, что она совсем здорова, И только значительно позже нам стало известно, что это было далеко не так. Командование полка вначале не хотело допускать ее к полетам, ей предлагали более спокойную наземную работу, но Галя не соглашалась и напоминала начальнику штаба полка Ирине Ракобольской, что та обещала разрешить ей полеты после излечения.

И Галя стала летать.

Нелегко ей это давалось. У нее ныла спина, болело бедро. Изменилась прежняя легкая походка. От былой энергии не осталось следа. Ходила она с большим напряжением. Иногда, пытаясь пересилить боль, останавливалась, стискивала зубы, чтобы не закричать. Но если в это время к ней подходил кто-нибудь из подруг, Галя через силу улыбалась и делала вид, что остановилась, пытаясь разглядеть что-то заинтересовавшее ее на земле. Летала же она бесстрашно. И снова не раз ей под разными предлогами предлагали уйти с летной работы, но Галя упорно отказывалась. По ночам в дневнике записывала:

«24.2 1943, Чувствую себя очень скверно. Стараюсь крепиться, но когда-нибудь моя выдержка лопнет. Пока еще хватает».

С весны 1943 года она стала летать с замечательной летчицей Ирой Себровой. Между ними быстро установилось полное взаимопонимание и глубокое уважение друг к другу.

Летом 1943 года Докутович была награждена вторым орденом Отечественной войны I степени. И никто из нас даже не догадывался, что, всякий раз выполнив боевое задание, она не могла даже спокойно лежать, мучаясь от боли во всем теле.

 

В полку издавался литературный журнал. Редактором его была наша Галя. Однажды во фронтовой газете «За Родину!» было опубликовано стихотворение младшего лейтенанта танкиста Николая Субботина «Будущей подруге». Это стихотворение очень хорошо выражало настроение фронтовой молодежи. Конечно, война есть война, но жизнь продолжалась. Ее не остановить.

Субботин писал:

 

Я тебя не знаю, но в часы досуга

О тебе танкистам часто говорю:

У меня, ребята, тоже есть подруга,

Только неизвестно, где, в каком краю.

 

Может быть, на фронте, как и я, воюет,

Может быть, снаряды точит у станка,

Где-то есть и тоже обо мне тоскует,

Тоже проклинает лютого врага.

 

Проклинать и надо. Это он заставил

Под открытым небом ночевать людей.

Это он, убийца, за собой оставил

След, покрытый кровью наших матерей.

 

Милая подруга, извергов-фашистов

Я за это буду беспощадно бить

И в часы досуга меж друзей-танкистов

О тебе, как прежде, часто говорить.

 

Только ты, прошу я, хоть в пяти словечках,

Ласковых, хороших, напиши ответ:

Мол, живу я там-то, ожидаю встречи.

И друзьям-танкистам шлю я свой привет...

 

Газета со стихами переходила из рук в руки. Естественно, все мы ждали, что Галя как полковой поэт должна ответить лейтенанту Субботину. И она ответила. Вот он — «Ответ на письмо Николая Субботина».

 

Знаю, храбрый воин, я твою подругу.

Нас сдружило небо, боевые дни.

С нею мы привыкли и часы досуга,

И опасность боя поровну делить.

 

Кто она, ты спросишь, где она, какая?

Не сумею сразу описать в письме:

С серыми глазами, славная такая,

Смелая. И тоже помнит о тебе.

 

И не раз на старте иль у самолета,

Сдвинув на затылок черный летный шлем,

Говорит с обидой штурманам-пилотам:

«Что же он не пишет, позабыл совсем!»

 

А сейчас в полете, и еще не знает,

Что с вечерней почтой ей пришло письмо.

Ничего, вернется, позже прочитает

И тебе ответит просто и тепло.

 

Пожелает счастья, боевых успехов

И счастливой встречи в радостном краю.

Бей врага на танке. Мы же будем в небе

Драться за большую Родину свою.

 

Шлю привет. Будь сильным, стойким, невредимым,

Пусть твой танк не знает о пути назад,

Наступай отважно и неутомимо,

Докутович Галя,

младший лейтенант.

 

Ее не стало в ночь на 1 августа 1943 года. Она должна была лететь на боевое задание с летчицей Наташей Меклин. Когда-то они вместе учились в авиационном институте, дружили еще до войны, а на фронте их дружба еще более окрепла. Им, как и всем нам, предстояло бомбить сильно укрепленную цель. Подруги уже сели в самолет, но тут состав экипажа был изменен. Отличного штурмана Галину Докутович назначили в боевой расчет с молодой летчицей Аней Высоцкой, а Меклин дали другого штурмана.

В ту ночь полк потерял четыре экипажа. Среди восьми погибших девчат была и Галя Докутович.

 

Разбирая после гибели ее бумаги, мы узнали и о физических страданиях Гали, и о ее первой любви.

В те суровые, огненные дни она полюбила летчика-истребителя. Полюбила горячо и порывисто, как любят первой чистой любовью. Однако оба они считали, что война не подходящее время для устройства личного счастья.

Об этой любви, о том, как она зарождалась, мы узнали из письма Гали Докутович к подруге Евгении Олейниковой:

«Дорогая Женечка!

Получила сегодня сразу два твоих письма. Они все такие же, как и четыре года назад, и ты такая же. А я? И я тоже, пожалуй. Только вот стала более уравновешенной, меньше похожей на прежнюю девчонку и еще меньше на мальчишку. Ну, еще бы! Ведь уже стукнуло 22.

Много. Хочется удержать время, но увы! Моя карточка в этом письме, это мы снимались еще в Н-ске. Даже от этой карточки я сильно отличаюсь. Повзрослела, конечно, огрубела.

Дорогая Женечка, моя славная, хорошая подруга (именно так), мне давно хотелось побывать у тебя. Мама и папа теперь в Гомеле... Обо мне ничего не знают. Может быть, думают, что меня уже нет. А я всем смертям назло еще жива и жить буду. Хотелось бы много-много написать тебе о своей жизни. Да только для этого нужно много времени, много искусства.

Как живу сейчас?

Очень обыкновенно. Большинство людей там, в тылу, может быть, думают, что здесь, на фронте, каждый день — это что-то героическое, и люди здесь не простые, а какие-то особенные. Это не совсем так. Далеко за примерами не надо ходить. Меня-то ты знаешь. В нашем полку таких немало. Я, по-моему, уже писала тебе, что нашему полку присвоено звание Гвардейского, а носить на груди гвардейский значок—это не менее почетно, чем боевой орден. И все-таки все очень просто.

Может быть, мы ко всему привыкли: и к непогоде, и к прожекторам, и к зениткам, и к таким темным ночам, что ни неба, ни земли не видно, когда не то что летать, даже по земле-то ходить трудно.

Знаешь, Женечка, раньше мне казалось, что смерть человека—это что-то большое и страшное. Но это раньше... Вот сегодня одна наша летчица получила письмо. Писали его пехотинцы. Они нашли в болоте наш ястребок. Летчик, ее друг, сидел в кабине с разбитой головой и был мертв. Его завернули в парашют и похоронили. В его планшете нашли письма и карточку девушки. И написали ей. Письмо это мы сегодня прочли вслух. Такие случаи бывают часто. Но в этот раз было как-то особенно тяжело.

Я сейчас нормально живу и работаю... Разные дни бывают. Когда полное напряжение боевой работы, тогда и дней не замечаешь. Бывает и так, что не работаем. Тогда дни тянутся и кажется, что не живешь, а существуешь напрасно.

Наш институт частью находится в Средней Азии, частью в Москве. Старые друзья разбрелись в разные стороны. Некоторые на фронте, другие остались в тылу. И у многих большие изменения в жизни. Женились, вышли замуж, обзавелись наследниками. Право, мне смешно. Все это, и в этом я уверена, не то, а что нужно, не знаю.

Очень противоречивые мысли часто мне приходят в голову. Иногда мне кажется — и война, и все, что я сейчас вижу, быстро пройдет, а потом вспомнишь, как полузабытый сон. А все старое кажется настоящим и глубоким. И все-таки вместе с этим иногда думаешь и другое, а именно, что сейчас видишь то лучшее, на что способен человек. Когда человек, не боясь смерти, спешит на выручку товарищу, его, несмотря ни на что, не станешь удерживать.

Может быть, потому жизнь сейчас кажется ярче и шире, что все достается дороже. Часто бывают вещи незначительные, но запоминаешь их на всю жизнь. Хочешь, я расскажу тебе про одну песню.

Шел 1942 год. Мы учились летать. Дело было в Н-ске. Наш экипаж ТБ-3 прилетел на спецзадание. Ребят было семеро. И я одна. Зима. Морозы, что называется, «крещенские». Того и гляди то нос, то кончик уха белеет. А солнце яркое, и снег ослепительный — глазам больно. Прямо с аэродрома мы пришли в общежитие. Пока добрались, стало уже темно. Общежитие было мужское. И жили в нем летчики-сержанты запасного истребительного полка, молодые ребята, только что окончившие истребительную школу.

Мы сначала устроились спать на нарах у дверей. Наш бортмеханик Миша Егоров где-то раздобыл (он всегда все умел раздобыть) матрац. Его мы положили в головы. Улеглись все рядышком, накинув на себя шинели, Миша Егоров с сожалением посмотрел на меня.

— Замерзнешь ты, Галинка, у самых дверей. Ты не стесняйся, залезай-ка в середину, все же теплее будет.

И правда, с краю мне было так холодно, ноги в сапогах мерзли, шинель казалась маленькой и тонкой. Ночью я так замерзла, что встала и побежала на мороз, побегала во весь дух вокруг корпусов, сделала зарядку. И когда вернулась, действительно показалось теплее.

Утром я рассказала все это ребятам, и они от души смеялись.

Ястребки осторожно присматривались к нам. А потом собрались вокруг нас в кружок.

— Вы бы поближе к печке, товарищи!

Откуда только появились матрацы, одеяла, даже подушки.

После обеда ребята вернулись с полетов, затопили печку, и перед горящими поленьями собралась целая компания. Сначала все молчали. Может быть, каждый думал о своем, может, вспоминал вот такую же печурку там, у себя дома, у своих родных и близких...

— Миша, спой-ка что-нибудь,— попросил кто-то из ребят.

Миша Шульга был высоким черноглазым юношей. Он запел приятным сильным голосом. Ребята подхватили, и песня, сильная и звучная, казалось, собрала в единое целое всех, и знакомых, и чужих. Эти минуты запомнятся навсегда. Потом Миша писал мне: «Спасибо, Галя, ты встряхнула нас от грубости».

Истребителей, естественно, заинтересовало, что это за девушка летает на ТБ-3. Спросили тихонько у Миши Егорова.

— А это наш штурман,— ответил тот. Осмелели. Стали спрашивать у меня. Я сразу сказала, что скоро кончаю школу штурманов.

— А звание у вас какое?

— Еще никакого.

— А какое будет?

— Какое? Да, наверное, такое же, как у вас всех. Чувствовалось, что ребята приняли нас в свою семью» Над Мишей Шульгой парни потихоньку посмеивались, дружески разыгрывали его.

— А ведь надолго тебе, друг, запомнятся некоторые штурманы.

— Только ты лучше даже и не смотри в ту сторону, Миша, ничего не выйдет. Зря страдаешь.

Вот ведь ребята. Никогда не упустят случая подшутить над товарищем!

На следующий день, опять собравшись вечером у печки, запели песню. На этот раз запевал уже не Миша. Он, смущенный, все просил:

— Да ну, ребята, не нужно. Прошу вас. Друзья вы мне или нет?

— Мы, Мишенька, противогазы,—со смехом отвечали ему и продолжали петь.

А песня была шуточная. Очевидно, только что составленная. Про Мишку Шульгу, летчика и штурмана Галину. Дело было в том, что рассказывала песня, что она была очень неприступной девушкой и на него не обращала никакого внимания. И все-таки не устояла. Пообещала, что полюбит его, если перегонит он ее на своем истребителе. И вот бедняжка Миша гнал свой ястребок, мчался по небу за неуловимым бомбардировщиком. Да так и не догнал...

Спели ребята песню и лукаво посматривают на Мишу Шульгу.

— Так-то, брат, смотри же!

С тех пор прошло полтора года. Недавно я получила письмо, в котором друг Миши сообщил мне о его гибели. Славный, рыжий, веселый Мишка сгорел вместе с кораблем на том самом ТБ-3, на котором мы летели в Н-ск.

Где теперь ребята 2-й авиаэскадрильи, «верхненаровцы», живы или погибли? Где тот, другой Миша, черноглазый ястребок?

А песня живет.

Говорят, что слышали ее недавно. Кто поет ее сейчас? Может быть, те самые ребята уже другие, к которым песня пришла вместе с боевыми традициями полка и памятью о Мише Шульге.

Ну вот, Женечка, это правда.

Посылаю тебе и мое «письмо». Я сегодня дежурю. Сейчас уже ночь. Над головой беспрерывный рокот моторов. Наши работают. А погода гадкая; облака нависли низко-низко. Кругом черно. Ты, наверное, спишь, дорогая моя.

Это письмо дойдет до тебя, может быть нескоро. Когда я приеду к тебе, не знаю. Может быть, и будет такое счастье. Мечтаю о нем. Хоть бы на денек.

Со здоровьем стало неважно. Не улучшается, а что-то наоборот.

Говорят, что нужны грязевые ванны. А где их тут взять, когда здесь одни воздушные, да вот еще дождевые ванны бывают.

Пиши. С нетерпением жду. Крепко целую.

Твоя Галя»

«Письмо», о котором здесь говорится,— рассказ, написанный Докутович и помещенный в нашем полковом литературном журнале. В нем Галя поведала историю своей любви, но герои рассказа названы вымышленными именами. Тогда мы не догадывались об этом. И только после ее гибели нам все стало ясно.

 

Когда я бываю в Гомеле, то всегда прихожу на улицу имени Гали Докутович. Всматриваюсь в вечерние окна, нетерпеливо оглядываюсь вокруг. Мне все кажется — из-за поворота вот-вот появится Галя... Но чудес, как известно, не бывает. Навстречу мне идут незнакомые люди.

Они никогда не видели Галю, но знают, что она жила на земле. И я горжусь этим. Горжусь сознанием, что память о ней будет жива и через сто, и через двести лет.